Данила вытащил из стола толстую тетрадь в мягкой обложке и молча вручил журналисту.
«Люди! Романов бросил меня в кратере. Он такой же, как и вы все, не лучше меня и не лучше вас. Люди все одинаковы. Человек всегда думает о себе. Я не обвиняю его. Это еще раз доказывает, что мое кредо незыб…»
Последнее слово Колбин не успел дописать, оно, очевидно, означало «незыблемо».
— Что скажешь? — спросил Данила. — Как можно клеветать на людей, на наших советских людей?
— Не понимаю, как Марина Семеновна могла любить духовного банкрота.
— Но почему он с такой уверенностью пишет, что я его бросил? — спросил Данила.
Овчарук как-то странно посмотрел на него.
— Знаешь, что сказал Колбин, когда очнулся? Он в точности повторил Варе эти же самые слова: «Романов бросил меня в кратере». Варя отчитала его, сказала: «Колбин, Романов вынес вас на своей спине». После этого тот потерял сознание. Третьего дня его в тяжелом состоянии отправили в Петропавловск.
— Убей бог — не понимаю таких людей. Внешне — человек как человек. Осанист. Приятной наружности. Как же это так, а?
— Дело не в осанистости, но он и мне представлялся сильным человеком, — задумчиво, как бы рассуждая сам с собой, сказал Овчарук.
— Почему представлялся?
— Потому, что ты убил его морально. Да, да! Не удивляйся. Убил тем, что спас, и этим разрушил его философию.
Данила пожал плечами:
— В наше время и в нашей стране его философское кредо — абсурд.
— Ну, это ты зря. Индивидуализм очень живуч. Как-то мы проспорили с Колбиным почти всю ночь. Наслушался я от него всякой дребедени. Поверь, не завидую я его жизни.
— Что же, он и в коммунизм не верит?
— Верит. Коммунизм он представляет как общество суперменов.
— Все-таки не могу понять, как он в адской обстановке нашел силы, чтобы написать такое? Это же физически невозможно…
— Трудно поверить, — сказал Овчарук. — Но написал. Значит, не мог не написать. Мне кажется, он в чем-то хотел себя оправдать. И желание оправдаться было сильнее страданий физических.
— В чем, в чем оправдаться? Он же плюнул не только в мою душу, но и в душу советских людей.
— Я ничего не могу утверждать, — машинально листая тетрадь, сказал Овчарук. — Но, кажется, его запись в дневнике имеет какое-то отношение к гибели профессора Лебедянского.
— Ерунда какая! — возразил Данила.
— Может быть, ерунда, а может быть, и нет. Лебедянский и Колбин вместе спускались в кратер вулкана. Что там случилось — одному Колбину известно. Почему бы не допустить мысли — вы в кратере Тиглы очутились в таком же положении, как много лет назад Лебедянский и Колбин. Разница в том, что Колбин бросил тогда своего учителя, а ты, рискуя жизнью, спас его. И в последние секунды какой-то очень сильный внутренний толчок заставил Колбина написать то, что мы читали в дневнике. До этого, может быть, он спорил с кем-то. А этот «кто-то» был, очевидно, дорог ему, и последней записью он хотел убедить оппонента в своей правоте. — Овчарук вздохнул: — Все это мои предположения, Данила. Я просто попытался понять мотивы, побудившие Колбина написать пасквиль в своем дневнике.