«Ты пойми, – вновь взяла она его руку, – женщины бывают совершенно бессердечны».
«Да», – откликнулся Фролов все тем же единственным словом, искривив губы ухмылкой проигравшего, и Маша, озадаченная слегка, пообещала сделать все, что сможет. Было ясно, что вокруг компаньонки закручивалась нешуточная интрига – и ей самой уже казалось невыносимым оставаться в неведении.
На свое путешествие в Россию Фрэнк Уайт Джуниор возлагал большие надежды. Конечно, поиск пугачевского клада оставался главнейшей из целей, но были и другие, греющие душу и волнующие кровь. Не все из них годились для обсуждения с Акселом или Нильвой, так что Фрэнк был весьма уклончив, уходя от расспросов и навязываемых ему советов. В то же время, к планированию поездки он отнесся с надлежащей серьезностью.
Первую неделю он решил провести в столице – отдавая должное воспоминаниям, пусть и поблекшим за последние годы. Впрочем, ностальгия была лишь ширмой; чего ему хотелось на самом деле – так это позабыть обо всех целях и познать беспечность в полнейшей мере, бросившись с размаху в водоворот эмоций, на которые Россия должна быть по-прежнему щедра. Фрэнк хотел увлекаться и пьянеть, разочаровываться и впадать в отчаяние, восхищаться, страдать, тосковать и жалеть себя – запасая на годы вперед страстей и душевных драм, которых так недостает в его размеренной американской жизни. Теперь, на шестой день своих московских «каникул», он отмечал с мрачным удовлетворением, что справляется с задачей неплохо. Переживаний было накоплено в достатке – казалось даже, что на еще одну порцию может не хватить места.
Фрэнка Уайта мучило похмелье, а в некоторой степени – и раскаяние. Он чувствовал себя свиньей, и это чувство не было почему-то ни тягостно, ни стыдно. Напротив, оно казалось на удивление созвучно окружающей среде – Фрэнк ощущал всей кожей, как притягательно безобразие вообще, и понимающе усмехался, подперев ладонью небритую щеку в ожидании первой за день «кровавой Мэри». Даже к похмелью он в общем-то притерпелся, испытывая его каждое утро. Как случается почти со всеми, он признал после недолгой борьбы, что русские привычки жили в нем всегда и лишь ждали своего часа, прикрываясь умеренной заокеанской позой. По вечерам он напивался пьян, с удовольствием представляя себя пропащим, сползающим в бездну. Обводя мир помутневшим взглядом, вслушиваясь в какофонию жизни, глядя на собственное отражение в многочисленных ночных зеркалах, он удивлялся, но не корил себя. Часть разума, всегда остающаяся трезвой, подмечала, что весь угар – не более, чем аттракцион, карусель, которую остановят через заданный срок. И можно будет сойти – пусть на ватных, подгибающихся ногах.