Огромная, массивная и зловещая — на ее вершине горело единственное окно, манящее его. Пружина знал, что именно оно цель путешествия, а также знал то, что не может повернуть назад, канат заканчивался в пяти ярдах за ним и с каждым шагом становился все короче, поэтому приходилось спешить.
Дважды сильная боль в спине заставляла терять баланс, и лишь веер спасал от падения. Порой Тэо слышал, как где-то за ревом слышится издевательский смех.
Это было долгое путешествие. Такое же бесконечное, как если бы из Летоса он отправился в Пустынь. Но акробат не собирался сдаваться. Он знал, что живет, лишь пока продолжает двигаться вперед.
Когда прошло несколько часов и до окна оставалась всего пара сотен шагов, пробудился ветер. Молодой, злой, горный, и канат заплясал, заходил ходуном, стал извиваться, точно змея, умирающая в агонии. Тэо приходилось отбиваться от него веером, откидывать назад, перенаправлять, успевая отразить удар лишь в самый последний момент.
Он прыгнул в окно, когда опора под ногами загорелась, нырнул головой вперед, как в тот день, когда погиб господин Эрбет. Упал на пол, перекатился и понял, что стоит на широкой улице.
— Этого не может быть, — потрясенно прошептал Пружина.
Был яркий солнечный день, убивавший тени, пытающиеся прятаться среди белоснежных вилл, увитых виноградными лозами. В небе кричали птицы, кружась над городом огромным облаком.
Он застонал, когда боль пронзила позвоночник, отдалась в лопатке, накопилась и, разогнавшись, ударила прямо в затылок. Циркач упал на камни, сильно приложившись челюстью, отмечая какой-то частью сознания, что мостовая воняет лошадиным навозом.
Из глаз текли слезы, акробат чувствовал себя так, словно его избивали раскаленным прутом. Пружине показалось, что у него раздроблены все кости. Брусчатка дрогнула под его щекой. Раз. Другой. Третий. Она мерно отзывалась на удары сердца, и Тэо слезящимися глазами посмотрел на опрокинутый мир.
Стальная черепаха, огромное неспешное создание людей, надвигалась на него десятками прямоугольных щитов, отражавших яркое солнце. Опустились копья, в смотровых щелях закрытых шлемов сверкнули глаза. Отчего-то он видел только глаза, и в каждой паре, глядящей на него, плескался страх.
— Вот кого они в тебе видят, парень, — с сочувствием сказал шаутт, расположившийся над ним, на козырьке второго этажа ближайшей виллы, свесив ноги вниз и беспечно ими болтая. — Пустой. Чудовище. Ты ничем не лучше меня. Впрочем, таких, как ты, всегда не любили.
Черепаха приближалась. Тысячами ног, сотнями голов, распространяя по улице волны ненависти и ужаса.