– Ничего не знаю! – донесся из соседней комнаты визгливый голос матери. Она ругалась с отцом из-за устроенной нам встречи. Отец говорил тихо, чтобы я не услышала, поэтому его ответа я не разобрала. Зато мать разошлась не на шутку и кричала во все горло. Ее натренированный вокальными упражнениями голос громко звенел, отражаясь от стен. Я сразу вспомнила, какой грохот стоял в цеху, где работал Кэндзи.
– А ты торчал, будто тебе все равно! Представляешь, как Кэйко тяжело от всего этого? Ребенок такое пережил, такого позора натерпелся.
Позор… Я поняла, что ненавижу эти черные головы, глазевшие с балконов, взгляды людей, встававших на цыпочки, чтобы поглядеть на меня. Как Ятабэ-сан. Взгляды тех, кто украдкой глазеет на чужое горе и не чувствует за собой никакой вины. Слезы, текшие у меня по щекам, сразу высохли.
Я, автор этих записок, тридцатипятилетняя писательница. Возраст – серединка на половинку – молодость уже прошла, до старости еще далеко. Просыпаюсь после обеда, принимаю ванну, потом иду в мини-маркет, видеопрокат. И уже поздно вечером сажусь за компьютер и пишу до рассвета. Какое-нибудь никчемное эссе о телепередаче, рецензию на фильм и прочую ерунду. Разговариваю только с «товарищами по работе»; встречая соседей, отворачиваюсь. Ко мне никто не приходит, я ни с кем не общаюсь. От такой жизни в памяти все сливается. Я забываю, что ела вчера, какое видео смотрела накануне, путаюсь в именах редакторов. Почему же тогда я в мельчайших подробностях запомнила, что произошло со мной столько лет назад? Я вспоминаю об этом снова и снова и удивляюсь: что за штука – память!
Память физическая и пространственная. Ясно помню кислый запах, которым пропиталась комната Кэндзи, помню все – вплоть до отпечатков соломенных квадратиков татами на босых ступнях. Ржавый привкус воды во рту. Запах еды, плывущий по коридору нашего дома. Память оживала во мне раз за разом, как бы дожидаясь, когда откуда-то из глубины всплывет новый эпизод. Воспоминания, таившиеся в закоулках мозга, казалось, давно забытые, стремились поскорее заявить о себе.
Вот почему поток слов, который я изливаю из себя с самой первой книжки, никак не останавливается. Начинала я с острого карандаша и тетрадки в клеточку, а теперь, как оглашенная, барабаню по клавиатуре компьютера. Словесное недержание. Не доказывает ли это, что все мои писания происходят от того, что мне хочется перенести на бумагу пережитое? На столе лежит письмо Кэндзи. Он тоже наверняка оглядывается в прошлое, как и я. Получаются два мира, никак не соприкасающиеся между собой.