– Да щас, – с неимоверным презрением процедил Сердюк, – только галоши наденем. Хрен тебе моржовый на оба твоих уса! Ты что, майор, не соображаешь, о чем говоришь? Вы ж не лоха на рынке на бабки развели – Россию! Это дело ваше – откуда я знаю, может, у вас у каждого, как у кошки, по девять жизней? Если так, то одной не жалко, можно и рискнуть. Но мы в этом участвовать не собираемся, уж извини.
– Я уполномочен предложить вам повышенный оклад, вдвое превышающий оговоренную контрактом сумму, – объявил Липа, то ли не поняв излишне эмоциональной и перенасыщенной жаргонными выражениями тирады Сердюка, то ли решив в интересах дела пропустить ее мимо ушей. – А в перспективе, если у вас возникнет такое желание, гражданство Венесуэлы и службу в ее вооруженных силах в качестве офицеров. Разумеется, танковых войск.
– А если мы не согласимся? – ровным голосом поинтересовался Гриняк, жестом заставив Сердюка закрыть рот.
Сердюк с шипением выпустил набранный в грудь для очередной гневной тирады воздух. Судя по продолжительности звука, тирада обещала стать весьма пространной и эмоциональной. Липа улыбнулся со смесью снисхождения и печали.
– Никакого «если» не существует, Алекс, – сказал он. – Альтернатива настолько непривлекательна, что о ней даже не стоит думать. На вашем месте я был бы очень благодарен генералу Моралесу – не только за озвученное мной предложение, но и за то, что он специально запретил мне упоминать об этой самой альтернативе.
– Так, а мы чего? – смущенно забубнил, потупившись и возя ножкой по песку, неожиданно утративший воинственный пыл Сердюк. – Мы, это, того… благодарны, в общем. Ты ее, благодарность нашу, непременно своему генералу Аморалесу передай. Вот она – держи, не растеряй!
Его перепачканный графитовой смазкой кулак стремительно мелькнул в воздухе, врезавшись точно в середину снисходительной белозубой улыбки сеньора Умберто. Сломанная и расплющенная о передние зубы сигара рассыпалась облаком красных искр; как крыльями, взмахнув руками, Липа отлетел на два метра и плюхнулся на землю, подняв целую тучу пыли.
Момент был знаковый, переломный, но никто из присутствующих не оценил его важности: в такие минуты люди, как правило, не склонны философствовать.
Во дворе старого четырехэтажного дома в одном из пощаженных реконструкцией кривых арбатских переулков уже ощущался несильный, но явственный запах заплутавшей по пути из дальних заморских стран весны. Свисающие с крыш длинные прозрачные сосульки дружно плакали талой водицей, продалбливая в схваченном коркой наста снегу глубокие узкие траншеи. По жестяным карнизам, скрежеща коготками по металлу, выпятив грудь и раздув перья, с утробным курлыканьем и бесчисленными поклонами маршировали преследующие пернатых красавиц сексуально озабоченные голуби. Время от времени кто-нибудь из них, в пылу ухаживаний забыв об осторожности, оступался и срывался с карниза, но тут же возвращался, шумно хлопая крыльями, чтобы продолжить преследование. Со стороны помойки то и дело доносились душераздирающие вопли пробующих голос перед началом весенних гастролей котов. Обнюхивающие метки на снегу бродячие собаки, казалось, стали держаться как-то бодрее, и в размеренных взмахах их весело задранных хвостов без труда читалось радостное удивление: да неужто и впрямь весна? Неужто дожили, протянули еще одну зиму? Теперь живем, братцы!