Когда процессия, предваряемая Симоном Зилотом, Гиладом и Узаем и возглавляемая Иисусом, достаточно приблизилась встречавшие расступились, освобождая проход в Овечьи ворота. Кто-то из окружения Фаддея – Биннуй или Хамон, а может быть, оба – громко возгласил: «Сей день сотворил Господь: возрадуемся и возвеселимся в оный!» И тотчас некоторые из встречавших запели: «О, Господи, спаси же! О, Господи, содействуй! Благословен грядущий во имя Господне! Благословляем вас из дома Господня…» И два или три человека бросили перед входом в ворота пальмовые и оливковые ветви, а другие с ветвями выступили вперед, чтобы тоже сперва бросить их, а затем подхватить осанну. Но пение, едва начавшись, тут же оборвалось: то ли потому что никто из апостолов не поддержал, то ли Петр какой-то быстрый знак подал запевшим, то ли в облике Иисуса было теперь нечто, что сразу пресекло пение. Так что прочие выдвинувшиеся бросить ветви не бросили их и поспешно отступили назад. А процессия молча подошла к воротам и вступила в них. И, когда проходили ворота, Фаддей поспешно нырнул в среду «первых учеников», заняв место рядом с Иаковом Малым во втором апостольском ряду. Биннуй, Хамон и Ингал присоединились к «просто ученикам», а встречавшие женщины – к женщинам, шествующим за учениками.
И едва вышли из ворот, поразительная тишина окутала идущих. Такой тишины никогда не бывает и не может быть между Овечьими воротами и северным храмовым входом, даже в самое глухое и будничное время, даже глубокой безлунной ночью! Точно всё вокруг – стены, булыжную мостовую – посыпали пеплом и обили хлопковой ватой. Самый воздух стал ватным. И небо, безоблачное, но пепельное и мутное, вдруг опустилось к земле, словно пологом накрыло идущих, притушив свет и окончательно отобрав звуки. И в этой пыльной и волокнистой тишине лишь одному звуку было позволено остаться – жалобно и уныло тренькал маленький медный колокольчик, который Толмид Нафанаил подвешивал к своему поясу, чтобы предупредить о своем появлении ящериц и мелких букашек, на которых всегда боялся наступить.
Чем дальше шли, тем тягостнее сверху давило небо и сбоку стискивала удушливая тишина. Но спереди что-то сперва раздернулось, затем раздвинулось, и в образовавшийся коридор со стороны Храма потек далекий и угрожающий гул.
С каждым шагом идущих гул этот нарастал. Сначала он был похож на рев штормового моря, которое побивает камнями плоский берег. Затем из мерного рева стали вырываться и взмывать вверх испуганные птичьи крики. Потом протяжно замычали и жалобно заблеяли животные. А следом возник и усилился гомон: сперва как бы низкое ворчание, потом топот и хруст сотен ног, затем крики и брань, стоны и свист. И крики эти взлетали вверх, словно брызги, и падали вниз на топот и хруст, который откатывался в злобное ворчание. И вновь из ворчания рождался хруст и топот, на котором, как пена, вскипали крики и свист. И каждая новая волна была выше и сильнее предыдущей… И звуки словно обрели плоть: ворчание стало зноем, топот – пылью, а крики – болью.