– Всё! Ни слова больше. Буду нем как рыба.
– Нет, рыба была позже. На этот раз не угадал, – сказал Пилат и перестал улыбаться.
На третью перемену подают хозяину гусиную печень. На золотом блюде принес ее подавальщик, здоровый малый со свирепым лицом, обутый зачем-то в солдатские сапоги. А следом за ним явился виночерпий и эдак украдкой, испуганно озираясь, стал наполнять чаши каким-то очень густым и пронзительно-красным вином. А все возлежавшие за столами – их теперь много набилось в триклиний, и они нарядились в двухполосые тоги – с ужасом смотрят на подавальщика и на дымящееся блюдо, к чашам не притрагиваются и на хозяина глядеть избегают. Видя это остолбенение, хозяин зовет повара и спрашивает: «Что это ты нам приготовил?» А повар, тоже уже переодевшись в тогу с одной красной полосой и ни на кого не обращая внимания, отвечает, смело глядя в лицо хозяину: «С твоего позволения, господин, печень белого гуся. Его держали взаперти и долго откармливали фигами. Жирный и злой был гусенок. И когда его резали, отчаянно сопротивлялся: шипел и щипался. Но тот, кто резал, хорошо знал свое дело». Так повар ответил. А хозяин вдруг смутился, побледнел и во всеуслышание объявляет: «Я не заказывал этого блюда. Зачем ты его нам принес?» А повар не растерялся и отвечает, тоже громко, чтобы все слышали: «Разумеется, ты не заказывал. И я к этой печени никакого отношения не имею. Блюдо тебе было завещано, по завещанию приготовлено. А я, твой личный и единственный повар, только осмотрел его и велел подать на стол, потому что съесть его надо непременно быстро, до заката солнца. Иначе…» Тут повар наклонился к уху хозяина и продолжил уже шепотом: «Иначе произойдут ненужные волнения и досадные неприятности. Сам, если не хочешь, не ешь. Но гости пусть все без исключения отведают: чтобы боялись и ни на что больше не рассчитывали…» И все стали есть от печени, потому что подавальщик в солдатских калигах к каждому подходил с блюдом и не отходил до тех пор, пока тот не клал себе в рот хотя бы кусочек. А когда всё уже было съедено, хозяин подзывает повара и жалуется ему: «Этот твой новый подавальщик слишком громко стучит сапогами. Ты его…» Хозяин не успел договорить, потому что увидел, что подавальщик в калигах уже исчез, а вместо него суетятся два новых прислужника: один убирает со стола, другой разносит чаши для омовения рук. Оба молоды и хороши собой. Оба двигаются совершенно бесшумно.
И трапеза теперь происходит уже в другом месте, потому что если подойти к окну и в него выглянуть, то уже не увидишь садов Мецената, но внизу углядишь форум и за ним – Капитолийский холм. И, судя по всему, густация незаметно перетекла в цену: то есть кончились закуски и начался собственно обед. И подавальщики разносят на тарелочках кусочки журавля, густо посыпанного мукой и солью. И хозяину подают кушанье на золотой тарелке, а его сотрапезникам – на серебряных. И повар тут как тут, во всадническом одеянии, но по-гречески увенчанный душистым венком из сельдерея, стоит возле хозяина и смущенно улыбается. «С Мелоса журавль?» – спрашивает его хозяин. «Нет, не с Мелоса», – радостно отвечает ему повар. – «Но откуда?» – «Из Регия, того, что возле Мессинского залива». – «А что, там тоже вкусные журавли?» – спрашивает хозяин и принимается за еду. А повар ему отвечает: «Так себе там журавли. Но этого журавля для тебя очень долго готовили». А люди за столом тоже едят и перешептываются: «Какой тощий журавль… Горьковатый на вкус… Одни косточки…» И женщина некая, сидящая средь возлежащих, когда ей подали журавля, вдруг выронила тарелку и зарыдала. А повар, знай себе, объясняет хозяину: «Регийская кухня – особая. Этого журавля долго морили голодом, чтобы очистить мясо от шлаков и вредных примесей. Ты косточки обсасывай. Косточки – самая прелесть. И родосским горьким вином запивай. Двадцать лет для тебя выдерживал: семь лет на Родосе и почти четырнадцать лет в Риме. Но слишком не налегай. Оставь место в великом желудке, потому что следующее блюдо большое и сытное».