Многие получали посылки. Переодевшись после работы, становились яркими, красивыми. Я любовалась своими подругами. Правда, у них и у меня не было другой одежды, кроме казенного черного платья, но это нас не огорчало.
Теперь можно было чаще встречаться — тепло располагало к общению. Оксана рассказывала притчи из всемирной истории. Мы слушали и дивились ее памяти. Рассказывали о себе, о довоенной жизни, вспоминали погибших родителей.
Мысли о побеге посещали все реже, осталась только щемящая тоска по воле.
В августе фиолетово-красными полями зацвел иван-чай, поднявшийся выше человеческого роста. А в конце месяца подморозило, и сразу пожелтела трава. Круглые мелкие листики на карликовых березках ярко-желтыми копеечками осыпались на землю. Заросли голубики стали темно-фиолетовыми.
Я все жила надеждой на встречу с любимыми, близкими, дорогими людьми, которые там, на воле, ждут меня и тоже надеются свидеться.
И, конечно, мы все верили, что такой срок — пятнадцать или двадцать лет каторжных работ — это неправда, это нас только пугают. Верили, что такие испытания необходимо выдержать, потому что наш труд — тоже кирпичики в строящемся здании ясного и красивого будущего. Вот только очень уж тяжелыми оказались эти кирпичики. Ну что ж, кому-то надо и на Севере строить. Досталось нам.
Эти чувства давали уставшим, истощенным женщинам силы выжить, уводили от желания наложить на себя руки при мысли о том, что страдают-то они ни за что. С точки зрения морали предвоенных и военных лет у некоторых, вроде меня, еще был повод для суда и наказания, но таких было меньшинство. Существовало в те времена неписаное правило у чекистов: если из ста осужденных только один окажется виновным — это оправдывает себя.
Никакой речи об освобождении невиновных, конечно же, не было. Пусть работают, бесплатная рабсила очень нужна стране для восстановления хозяйства.
О том, что многие сидят ни за что, я узнала, когда ко мне стали приходить женщины с просьбой написать ходатайство в Москву о помиловании или о пересмотре дела. Вот, скажем, женщина из села, неграмотная, сидит, потому что поссорилась с соседкой, соседка пригрозила, что заявит нашим, когда они вернутся, так и сделала, нагородив напраслину, и за это дали по пятьдесят восьмой статье за измену Родине огромный срок. На таком фоне мое дело казалось серьезным, и поэтому я все медлила с сочинением просьбы о пересмотре. Могла ли я надеяться, что после пребывания в немецкой разведшколе получу положительный ответ?
Я писала, несмотря на усталость, после работы эти прошения. Писала много. Но за все время пребывания в лагере только однажды освободили женщину, да и то все знали, что она стукачка. На остальные письма приходил стандартный ответ: «Дело пересмотру не подлежит».