Я тоже приносила масло, но вскоре почувствовала, что очень ослабла. Но ногах снова появились цинготные болячки. Как и все, я не верила во вредоносность масла. Поэтому, когда почувствовала себя вконец лишившейся сил, просто пришла к главврачу и сказала:
— Можете меня посадить в БУР, можете наказать как угодно, но я работать больше не могу!
Врач велел раздеться донага, осмотрел мое тощее тело и направил в стационар как дистрофика. Баночку с авиационным маслом я принесла еще и в стационар, но медсестра с негодованием забрала ее и выбросила в мусор, обругав меня дурой.
Вслед за мной в стационар попала Маруся. Ее круглое лицо стало маленьким и совсем серым, щеки покрылись, точно мхом, какими-то короткими волосками, а умные, жизнерадостные голубые глаза запали глубоко и утратили всякое выражение. У нее был тот же диагноз.
Мы обе неподвижно лежали в каком-то забытьи, без сна. Лечить особенно было нечем, просто нас кормили четыре раза в день небольшими порциями да делали витаминные уколы и вливания. Был еще рыбий жир, его тоже надо было пить. И постепенно мы пришли в себя.
Заведовала стационаром доктор-каторжанка Татьяна Григорьевна Авраменко, украинка из Полтавы. Ее все любили за то, что она не делала никаких различий между пациентами и старалась помочь каждому, кто к ней обращался. К ней шли за медицинскими советами и помощью и вольные из поселка, и лагерное начальство.
Жизнь медленно, но верно возвращалась в наши истощенные тела. Общаться пока не хотелось — не было сил. Просто лежали без мыслей, без желаний, от кормежки до кормежки. Съедали все до последней крошки — и ждали очередной раздачи еды.
Прошел месяц. На дворе светило весеннее солнце, хотелось на воздух, хотя там было холодно, снег еще не таял. Пора было выписываться.
Мысли о выписке пугали. Пролежав так долго в чистоте, в тишине, в тепле, те, кого выписывали, с ужасом думали о тяжелой работе на морозе, свинцовой усталости в конце дня, о черных от копоти нарах в черной палатке и жуткой баланде из вонючей тюльки.
Неожиданно дана была команда собираться всем на этап. Весь лагерь переводили в Норильск.
В один из холодных осенних дней ко мне подошла Галя Сукач, работавшая в конторе. Спросила, что новенького дома (она сама из Днепродзержинска, это недалеко от Одессы), удивилась, что я не получаю ничего от близких. И вдруг предложила помочь отправить домой письмо, даже принесла листок серой бумаги, ручку и чернила.
Я не сразу села писать. Это значило распроститься с мечтой о побеге. Но теперь, когда я окрепла за лето, что-то изменилось в психике. Оказалось, что жить-то все-таки можно, выжить — тоже. Надя Бедряк, наверное, была права. Заканчивается строительство аэродрома; может, что-то все же будет за такую работу? Нет, мысль о побеге придется оставить. Это нереально. Будем ждать и надеяться.