Мимо дома, где я находился, пробежала старуха — растрепанная, злая. Она держала перед собой чугунок, из которого шел пар и через край выплескивался борщ.
Когда стрельба утихла, на колючей проволоке остался висеть человек да около самых развалин темнела еще одна фигура. Опять кровь! Такое для Минска не было новостью.
Но эта старуха с чугунком борща? Темное обветренное лицо с незагоревшими морщинами. Жестокие складки у рта, злые глаза. Таких я встречал и на рынке. Они торговали пирожками с ливерной начинкой, борщом, вареной картошкой поштучно и прятали полученные от покупателей деньги в чулок, деловито приподнимая юбки. А частные парикмахерские, харчевни и разные забегаловки, что появились на Комаровке и других окраинах? Мне говорили — открылись тайные абортарии, карточные притоны. Что за наваждение? Откуда взялась эта дремучая темнота? Кто мог взять белую салфетку и стать за стойку собственной харчевни? Кто не побрезговал стать хозяином притона?
Кровь и грязь! Они, наверное, часто бывают вместе. Видимо, война страшна не только своими разрушениями и жертвами.
Позже, когда я взялся за перо, кое-что из виденного и пережитого описал в повести "Без нейтральной полосы" (1949 г.) и в романе "Немиги кровавые берега" (1962 г.). На очереди же, естественно, остаются и воспоминания.
За свой поход в Минск я был награжден орденом Красной Звезды и когда вернулся на Большую землю, получил двухмесячный отпуск, который дал мне возможность увидеть семью.
Нашел ее в небольшом уральском селении — Нижнем Иргниске, что ютился на крутом горном склоне. Жена учительствовала в школе, сын рос в детском садике. Так, бел небольших счастий не бывает большого счастья. Это остро почувствовал я тогда в Иргинске, держа на руках сына и видя, как к нам через силу в гору бежит кем-то предупрежденная жена.
Летом сорок третьего года в составе спецгруппы я опять полетел на Минщину, и опять боевые будни поглотили меня. Ко всему на этот раз пришлось пережить небывалую блокаду: напрасно рвать кольцо немецкого окружения, отступать, отсиживаться в болотах Нолика, до изнеможения голодать…
Вошел я в освобожденный Минск во главе группы автоматчиков, вслед за армейской разведкой, когда еще слышалась перестрелка, кое-где горели здания и улицы то и дело перебегали подозрительные фигуры.
Город поразил разрушениями. В центре на нас со всех сторон надвигались развалины — желтые, островерхие. Среди них зеленели грядки чахлой свеклы и капусты, обгороженные спинками обгоревших кроватей. Вокруг площади Победы и по обеим сторонам Долгобродской улицы желтела рожь и, несмотря ни на что, пиликали свое "пить-полоть" перепелки.