В соответствующей обстановке, при особых обстоятельствах Лавренев вспомнил бы заказ Закарьяна, и Рафик смог бы живо вычислить махинацию Вагифа.
После смерти Игоря Вагифу хотелось бросить все и бежать, куда глаза глядят. Улыбающаяся Карина, дети, ясно глядящие на окружающий мир, — все это заставляло его еще трагичнее воспринимать поистине ужасную ситуацию. Сможет ли он жить спокойно после того, как все закончится? И кем он будет — самим собой или прежним?
Умирая от стыда, Вагиф лгал тестю на каждом шагу, утешаясь лишь мыслью, что полученные деньги пойдут на благо внуков тестя.
Пришлось пачкаться и разными мелочами, типа обыска в квартире Аллы. Обыск в доме Ведищева не стал причиной моральных терзаний для Закарьяна. А вот Алла! Он предупредил Володю, чтобы тот поискал копию картотеки клиентов «Эврики» и, возможно, копии документов как можно незаметнее, аккуратнее, но Володя поступил как свинья, бросив переворошенное после обыска барахло, и Алла заметила обыск, нервничала.
Вскоре была назначена дата проведения сделки: начало мая. Закарьян сразу успокоился — кошмар не будет продолжаться вечно! В середине мая его семья покинет Гродин и больше никогда не вернется сюда. Конечно, уже пора позаботиться и об иностранных паспортах на чужие имена, и о многом другом, но пусть забот будет больше — меньше останется времени терзаться муками совести.
К двенадцати часам мы с Олегом приехали к серому зданию, облицованному черным мрамором. Здесь располагалась милиция и, стало быть, кабинет следователя Ефремова. Ведищев тихо злился от одной мысли о предстоящем допросе. Я осталась ждать в машине. Уходя, он сказал:
— Если что — Кирилл на твой совести!
Я кивнула, хотя реально понимала, что Кириллом будет заниматься Юлия. Зря все-таки Олег не сводил ребенка к врачам после Москвы. Была бы справка, что мальчику ввели серьезную дозу транквилизатора. Да уж, ну и мамаша эта мадам Ведищева, позволившая сотворить такое со своим ребенком!
Деньги! А как бы я поступила, если бы мне мог обломиться куш в сто тысяч зеленью? Лгала бы, предавала, накачивала ребенка гадостью? Если заглянуть в самую глубину души, если положить перед носом мешок с деньгами? Можно ли ручаться, что я гордо подниму голову и отвечу с негодованием: «Нет!»? Болезненное воображение нарисовало картину: я, почему-то одетая в рубище, со связанными за спиной руками, немытая три дня, стою в позе Зои Космодемьянской, а передо мной высится Монблан из толстых денежных пачек. На моем лице расцвела улыбка. То есть на моем настоящем лице, а не в видении.