Первые же шаги показали явную преждевременность замысла. Убедить русского человека, что принятие правильных законов может дать лично ему какую-то пользу и что законы вообще могут иметь значение, – невозможно. Открытого пренебрежения к юстиции он не выскажет, но любому кодексу предпочтет тесную дружбу с облеченными властью персонами. Оные персоны тем нужнее для него, чем они ближе – поэтому мелкая приказная шушера в провинции вызывает больше почтения, нежели далекая петербургская коллегия.
Страна, живущая по принципу «не уповай на закон», не может стать благоприятным местом для коммерции ни при каких обстоятельствах. Это аксиома. Государь жестоко наказывал злоупотребления, но произвол и лихоимство не убывали – впечатление создавалось, что наоборот. Может, он что-то неправильно делал? Полгода, проведенные в Англии, дали мне много материала для размышлений о государственном устройстве.
К британцам можно относиться как угодно: их высокомерие и холодность мало располагают к симпатиям. Однако беспристрастный свидетель должен признать несомненные успехи островитян в части порядка и правосудия, достигаемые к тому же без видимого усилия со стороны верховной власти. Скажем, во Франции число королевских служителей не в пример больше, народ обременен ими сильнее, а управляется страна не лучшим образом. Если двигаться дальше к востоку, легко убедиться, что порядок и свобода чаще живут поврозь: в германских государствах налицо только первый элемент, в Речи Посполитой – только второй, в России нет ни того, ни другого. Петр пытался победить лень и воровство приказных, назначив надзирающих за ними лиц. Потом – надзирающих над этими надзирателями. Потом над ними, в свой черед. Он двигался по пути административного абсурда с таким усердием, будто хотел пройти его до конца. До самого тупика, которым он оканчивается. Умножая чиновников, он только умножал казнокрадство.
Афронт, учиненный монарху собственными слугами, впору сравнить разве что с первой Нарвой. Чем больше царь занимался гражданским устроением, тем чаще на лицо его вползала гримаса непонимания и обиды. Перепороть сукиных детей, переказнить! Пороли и казнили, но порядка в стране не прибавлялось. Глядя на это безобразие, я все чаще задумывался о средствах смягчить отношения между простолюдинами и высшим сословием, народом и властью. Излишества государственного принуждения – вот что вызывало самую чудовищную и бесплодную растрату сил.
Взять, скажем, мои промыслы. Всякий, кому случалось гонять заводских крестьян на работу, знает: мужики правдами и неправдами от нее уклоняются, порой доходя до прямого бунта и мечтая только о том, чтобы их оставили в покое, позволив спокойно ковыряться в земле. Даже деньги не всегда побеждают это нежелание. В то же самое время по российским просторам шляются тысячи голодных бродяг, согласных на любой труд и часто готовых наняться за одни харчи. Нельзя! Запрещено принимать беглых! Санкции, предусмотренные законом за предоставление приюта этим несчастным, столь велики, что в народе гуляют истории о сотнях утопленных либо засыпанных в шахтах, во избежание разоблачения, работников. Сии страшные сказки – полный вздор. Но в них заключается та правда, что с точки зрения русского закона дать беглецам работу – ужасное преступление, для сокрытия коего впору пойти на массовое убийство.