Казалось бы, трудно найти общий интерес при такой разности характеров и судеб. Я полжизни потратил, чтобы только выбраться из ничтожества, ценой невероятного напряжения умственных сил, а этот потомок многочисленного боярского рода неизменно предпочитал бутылку книге в полной уверенности, что займет достойное место без больших усилий. Пунктом соприкосновения стала родословная Головиных, восходящая к династии Гаврасов – правителей княжества Феодоро, существовавшего некогда в Крыму между татарскими и генуэзскими владениями и покоренного в пятнадцатом столетии пашой Гедик-Ахмедом. Греки, бежавшие от магометанского потопа, стали верными слугами московских князей, их обрусевшее потомство испытывало и милость, и опалу, чтобы теперь, при Петре, повинуясь смутному голосу крови, устремиться во флот.
В юные годы история венецианско-генуэзского соперничества на востоке вызывала у меня самый живой интерес, только изложение ее в книгах зияло многочисленными пробелами. Иван Михайлович не оправдал надежд относительно фамильных преданий, способных оные заполнить, однако мысль о наследственном праве Головиных на вотчины и титулы предков пришлась ему по душе. С точки зрения государственной можно вообразить некую пользу от подобной претензии: заявить свои права перед Европой либо увлечь приманкой собственного княжества крымских греков, обнаруживающих полное равнодушие к переходу из султанского подданства в царское. Была у меня еще одна мысль сходного плана: найти подходящего чингизида из русских дворян для ведения дел с ногаями на крымской границе.
Обер-сарвайерская должность, в исполнении моего нового приятеля, ограничивалась тем, что при закладке нового корабля он забивал первый гвоздь и мазал киль дегтем. От дальнейших экзерциций в плотницком ремесле Иван Михайлович благоразумно уклонялся, трезво сознавая, что руками ничего путного сделать не способен. Зато ему дети удались. Два сына во флотской службе и трое дочерей на выданье, все – красавицы. Бывая у Головина, я чувствовал возвращение талантов, кои считал давно утраченными. Девятнадцатилетняя Оленька часами готова была слушать о Европе, томно вздыхая от впечатлений:
– Ах, Александр Иванович! Расскажите еще о Венеции, а то батюшку никак не упросишь!
Впечатления батюшки, закрученные вокруг злачных мест и девиц известного сорта, не слишком подходили для пересказа юной дочери. Во мне же пробудилось красноречие, как в далеком детстве, когда соседские сорванцы, разинувши рты, внимали приключениям героев древности в очень вольном переложении. Умолчание – не ложь. Кто посмеет бросить упрек, что я ни словом не помянул обшарпанные трущобы Каннареджо? Serenissima вставала из волн парадным фасадом, как перед путешественником, прибывающим с моря, где открываются ему беломраморное величие дворца Дожей и каменные кружева Сан-Марко.