Играли до полуночи. В полночь все откланялись, кроме Бирона. Его задержал король.
Генрих во имя их старой дружбы убеждал его признаться в предательстве. Было очевидно, что признание спасло бы его. Бирон раскаявшийся был бы спасен. Но он был тверд и все отрицал. Генрих проявил огромную терпимость. Имея все доказательства, он трижды пытался его спасти.
Король вернулся в кабинет со стесненным сердцем, но, войдя, он не мог там оставаться и распахнул дверь.
— Прощай, барон де Бирон! — воскликнул он, припомнив титул, который дал ему в юности.
Не действовало ничего, даже этот зов золотых дней молодости.
— Прощайте, сир, — сказал Бирон.
И он вышел.
Бирон захлопнул дверь. Это был конец. В прихожей он оказался лицом к лицу с Витри, капитаном гвардейцев. Он был отцом того Витри, который позже убил Кончини.
— Вашу шпагу, — сказал ему Витри, взявшись за рукоять.
— Что?! Ты смеешься, — ответил Бирон.
— Король так хочет! — сказал Витри.
— О, мою шпагу! — воскликнул Бирон. — Моя шпага всегда ему служила!
И он отдал шпагу.
Доказательства были настолько ясными, что парламент осудил его единогласно ста двадцатью семью голосами.
Тридцать первого июля, в момент, когда он менее всего этого ожидал, он увидел, как во двор его тюрьмы входит весь судебный синклит — канцлер, секретарь и их свита.
В это время он сравнивал гороскопы, вглядывался в расположение звезд, луны, дней, пытаясь угадать будущее.
Будущее, убегающее от других, шло ему навстречу — видимое, осязаемое, жуткое.
Это была смерть предателя. Единственное, что король мог ему обещать, что он встретит ее во дворе тюрьмы, а не на Гревской площади. Перед тем, как зачитать приговор, канцлер потребовал вернуть крест ордена Святого Духа. Бирон вернул.
Канцлер сказал:
— Докажите великую храбрость, которой вы похвалялись, мсье, умерев спокойно, как подобает христианину.
Но тот, ошеломленный, потеряв голову, стал оскорблять канцлера, называя его бессердечным идолом, ищейкой, размалеванной маской. И, выкрикивая это, он бросался из стороны в сторону, разыгрывая шута, но со страшно искаженным лицом.
— Мсье, — получил он в ответ на оскорбления, — подумайте о вашей совести.
После целого потока бессвязных слов, почти безумных, в которых он говорил о том, что должен, о том, что должны ему, о своей беременной любовнице, он наконец пришел в себя и продиктовал завещание.
В четыре часа его повели в часовню. Он молился около часа, после молитвы вышел. В это время во дворе возвели эшафот. Увидев его, он с криком отступил. Потом, заметив в дверном проеме незнакомца, который, казалось, его ожидал, спросил: