Вместо того чтобы увезти N. в Михайловское, я все оттягивал отъезд, чтобы быть поближе к борделям и свету, и радостно хватался за вялое сопротивление N. В результате она потеряла ко мне уважение, не говоря об интересе, и остается верной лишь из чувства собственного достоинства.
* * *
Увидев пизду впервые, я испытал не столько тягу проникнуть в нее, сколько благоговение перед ней. Прежде чем ткнуться в нее хуем, я, влекомый неведомой силой, поцеловал ее, и наградой за этот порыв было познание ее вкуса и аромата. С тех пор у меня создался ритуал – всякую новую пизду я прежде всего целую. Часто поцелуй затягивается, пока она не кончит.
У меня никогда не было желания говорить о пизде брезгливо или грязно, и мне было удивительно еще в Лицее слышать непочтительные, пренебрежительные слова о ней. Многие гусары во всеуслышание заявляли о своем отвращении к запаху пизды. Я горячо вступался за нее, и все сулили мне большое будущее, помимо поэтического. Для меня всякая пизда была и есть святыня, принадлежит ли она светской даме или дешевой бляди.
Помимо похоти и благоговения, пизда всегда вызывает во мне умиление, подобное тому, которое испытываешь, глядя на маленького ребенка, котенка или щенка. Я думаю, что исток умиления к младенцам лежит в их недавнем пребывании в пизде. Она дает волшебный отсвет на все, только что побывавшее в ней. Как я завидую моему хую, которому выпало счастье забираться в сердце пизды. О, если бы я мог залезть в ее глубины языком, носом, глазами!
* * *
Не в силах быть верным жене, я превыше всего ценю верность в чужих женах и непреклонно требую ее от своей. Я даже начертал образец для нее в Татьяне. И N. старается изо всех сил. А еще говорят, что она не любит мою поэзию.
Такое же самое почтение я испытываю к силе характера, коим я не обладаю, но восхищаюсь им в других. При холостой жизни слабость характера не заботила меня, хотя я и признавался себе в ней. Я располагал своим временем, деньгами, желаниями. Я мог проваляться весь день в постели, проиграть ночью свой годовой доход, а под утро выебать красотку, несмотря на то, что она, наверное, больна. Несколько недель лечения не смущали меня, если женщина поистине красива и если желание достаточно сильно. Если ради одной ночи с Клеопатрой отдавали жизнь, то в наше время пристало поступиться хотя бы некоторым неудобством ради обладания красотой.
Теперь, обремененный семьей, я не располагаю временем, ибо должен содержать семью (в основном занимая деньги), и я должен скрывать и сдерживать свои желания. С желаниями я перестал справляться совершенно, и потому жизнь моя наполняется ложью, криводушием – я должен скрывать от общества свои страсти, ибо, что прощалось холостому, не прощается женатому и честь семьи страдает. Последнее время честь семьи меня волнует больше, чем сама семья. Мне чудится, что, сохраняя честь, я сохраняю семью от полного распада. Но надо признаться, что безудержность моих желаний доконает нас, и я стараюсь это скрыть ото всех, затыкая рот всякому, кто осмелится сказать что-либо предосудительное. Надолго ли меня, такого, хватит?