Но тут спустилась Эми, серьезная и озабоченная: ее малыш плохо спал ночью, и кажется, нездоров. Сейчас он забылся лихорадочным сном, и она не могла оставить его. Немедленно все сидящие за столом пришли в волнение. Сквайр отодвинул тарелку и больше не мог есть; Роджер пытался выспросить подробности у Эми, которая начала плакать. Молли быстро предложила, чтобы экипаж, который заказали, чтобы отвезти ее домой в одиннадцать, прибыл немедленно — она уже уложила все вещи — и сказала, что тотчас же отправит к ним своего отца. Она сказала, что если поспешит, то, возможно, сможет застать его дома, он как раз вернется после своего утреннего визита в город, прежде чем отправиться в более дальнюю поездку. С ее предложением согласились, и она поднялась наверх, чтобы одеться в дорогу. Она спустилась в гостиную уже в полной готовности, ожидая, что застанет там Эми и сквайра. Но за время ее отсутствия, обеспокоенной матери и дедушке сообщили, что малыш проснулся в панике, и они оба бросились к своему любимому чаду. Но Роджер остался в гостиной, поджидать Молли, с большим букетом самых прекрасных цветов.
- Посмотрите, Молли! — сказал он, когда она собиралась покинуть комнату, застав его одного. — Я собрал эти цветы для вас перед завтраком.
- Благодарю вас! — ответила она. — Вы очень добры. Я очень обязана вам.
- Тогда вы должны что-то сделать для меня, — сказал он, решив не замечать ее скованности, и начиная перебирать цветы, которые она удерживала, как связь между ними, поэтому не смогла повиноваться своему импульсу и покинуть комнату.
- Скажите мне… честно, как я знаю, вы всегда говорите, — неужели я сделал что-то, рассердив вас, с тех самых пор, как мы были вместе счастливы в Тауэрсе?
Его голос был таким добрым и искренним — его манеры такими открытыми, он казался настолько огорченным, что Молли была бы рада все ему рассказать. Она верила, что он, больше чем кто бы то ни было, мог помочь ей понять, как следует правильно себя вести. Он бы избавил ее от фантазий, если бы только сам не находился в самом центре всех ее затруднений и беспокойств. Как она могла рассказать ему о словах миссис Гудинаф, беспокоивших ее девичью скромность? Как она могла повторить ему, что его отец сказал этим утром, и уверить его, что она, не больше, чем он, желала, чтобы их прежнюю дружбу беспокоили мысли о скором родстве?
- Нет, за всю мою жизнь вы ни разу меня не рассердили, Роджер, — сказала она, глядя ему прямо в глаза, впервые за многие дни.
- Я верю вам, потому что вы так говорите. Я не имею права спрашивать дальше. Молли, вы вернете мне один из этих цветков, как залог того, что вы сказали?