Для Маяковского Лиля придумала красивую причину: им нужно расстаться для него самого. Потому что они обуржуазились, потому что у них «установился старенький, старенький бытик», и живут они неправильно, пьют слишком много чая с вареньем.
Лиля: «Длинный у нас был разговор, молодой, тяжкий. Оба мы плакали. Казалось, гибнем. Все кончено. Ко всему привыкли — к любви, к искусству, к революции. Привыкли друг к другу, к тому, что обуты-одеты, живем в тепле. То и дело чай пьем. Мы тонем в быту. Мы на дне. Маяковский ничего настоящего уже никогда не напишет».
Если бы Лиля сказала, что ее от него тошнит, что она видеть его не может, это было бы честно. А так нечестно! Они обуржуазились? Но каким Маяковский пришел к ней? Совсем не «буржуазным», одетым в желтую блузу мальчишкой с немытыми волосами. Ведь это она, все она, — весь этот лоск, розовые рубашки, ткани на костюмы из Лондона, из Риги. Несправедливо, что он «живет неправильно», а она точно так же, но ей можно. У сильного всегда бессильный виноват…
На Лилино «казалось, гибнем» Маяковский мог бы спросить: почему все, что было прежде, устраивало, а сейчас вдруг стало — больше не могу? Мог бы вскричать — что я сделал?!! И по-настоящему у Лили один ответ: ничего не сделал, ну и что?.. Просто надоело, и пошел вон…
Причина «расстаться для него самого» знакома любой хитрой кисе, которой до смерти надоел возлюбленный. Но, скорее, это все же причина для нас — мы же знаем об этом разговоре только из ее мемуаров. Ну, а что она на самом деле сказала Маяковскому, за что он так страстно просил у нее прощения?… Вряд ли за то, что они «тонут в быту».
Один придумывает, а другой верит, один гонит, другой плачет, у одного полная власть, а у другого рабская зависимость. Маяковский сам себя назвал «любящий идиот» и «для Лилика испытуемый кролик».
Маяковский вышел от Лили, зашел в кафе и написал ей:
«…Я вижу, ты решила твердо. Я знаю, что мое приставание к тебе для тебя боль. Но, Лилик, слишком страшно то, что случилось сегодня со мной, чтоб я не ухватился за последнюю соломинку, за письмо.
Так тяжело мне не было никогда — я должно быть действительно чересчур вырос. Раньше, прогоняемый тобою, я верил во встречу. Теперь я чувствую, что меня совсем отодрали от жизни, что больше ничего и никогда не будет. Жизни без тебя нет.
…Я не грожу, я не вымогаю прощения… Я знаю, нет такого обещания, в которое ты бы поверила. Я знаю, нет такого способа видеть тебя, мириться, который не заставил бы тебя мучиться.
И все-таки я не в состоянии не писать, не просить тебя простить меня за все.