Грязнейшая из душ
Уж не смердит средь нас.
Но ад во веки не был
Зловонней, чем сейчас.
В пятницу после скачек, в шесть часов пополудни, первейшие лондонские мошенники и шулеры соберутся в баре «Сент-Лежер», чтобы почтить намять усопшего.
— На сей раз он и вправду мертв, — сказал я.
— Жаль, — холодно произнес Холмс. — Он мог бы сперва оказать нам услугу, а уж затем умирать столько раз, сколько ему вздумается.
Примерно час спустя мы приступили к изучению последней связки документов, датированных 1845–1855 годами. Нам попалось несколько стихотворений, написанных от руки на осьмушках бумаги. Взяв один из листков, я пригляделся к аккуратному почерку, лишенному байроновских петель и завитков, и понял, что передо мной драматический монолог. Это была речь фанатика-реформатора Савонаролы, обращенная к городскому совету, который приговорил его к смерти.
ВОЗЗВАНИЕ САВОНАРОЛЫ К СИНЬОРИИ
24 мая 1598 года
Приму я чашу благодарно,
И прежде чем в мученьях страшных
Навеки голос мой затихнет,
Пусть прогремит он на прощанье
Для флорентийцев, что так жаждут
Отпраздновать мою кончину…
— Роберт Браунинг! — восторженно воскликнул я. — Это может быть только он. Я не знаток поэзии, но готов поручиться, что монолог написан им. Нам посчастливилось найти одно из тех стихотворений, которые не вошли в сборник «Мужчины и женщины» редакции тысяча восемьсот пятьдесят пятого года.
— Вы, как всегда, правы, дорогой Ватсон, — вяло ответил Холмс.
— В том, что это творение Роберта Браунинга?
— Нет! В том, что вы не знаток поэзии.
Уязвленный колким замечанием своего друга, я все же продолжил чтение, и с каждой новой строкой моя надежда крепла.
Синьоры! Если б человекам
Был свыше знак, уверивший бы всех
В блаженстве праведных по смерти,
Любой из вас и за любую цену
Мое бы занял место на костре.
Но эта боль дарована лишь мне.
Пусть плоть моя сгорит во славу Божью!
— Тон и стиль…
— К черту тон и стиль! Их может подделать любой шарлатан, — проворчал Холмс, рассматривая ровные аккуратные строчки через лупу.
— Допустим, — упорствовал я. — А каково письмо?
— Неплохо, — нехотя признал он. — Это работа мастера, который изучал и копировал рукописи автора до тех пор, пока не научился воспроизводить его почерк быстро и свободно, добиваясь немалой убедительности. Посмотрите на эти хвостики, соединяющие конец одного слова с началом другого: легкие штрихи протянулись от «был» к «свыше» и от «любой» к «из», словно перо скользило, почти не отрываясь от бумаги. Подобные мелочи встречаются в хорошо подделанных документах.
— Равно как и в подлинных.