я чуть не плакал от непонятных обуревавших меня чувств. Слова до сих пор помню и даже спеть могу. Как всегда, фальшивя.
Позже меня занимала эволюция фамилии композитора Калмановского. Сначала был кал. Потом из него образовался ассенизатор еврейского происхождения – Калман. Затем он был вынужден окреститься и стал Калмановым. Но вскоре ему захотелось более красивого звучания своей фамилии, что легко достигается добавкой окончания «ский» – так образовалась фамилия Калмановский. (А ещё позже выяснилось, что он не Калмановский, а Колмановский. Ну что ж, подобную этимологию можно прокрутить со словом «кол», который следует рассматривать только как хуй стоячий.)
Так вот, каждый вечер мы усаживались с Ларисой рядом у телевизора, и я обнимал её за спину. В течение дня мы почти не виделись, не разговаривали, сторонились друг друга, и только вечер нас соединял.
Однажды произошла трагедия – ветер повредил антенну на крыше, и телевизор перестал работать. Вечер без телевизора и без Ларисиного жаркого тела был для меня невыносим. К счастью, отец Ларисы к следующему вечеру починил антенну и с наступлением сумерек мы, как обычно, заняли исходные позиции.
Самое забавное, что у меня не появлялось желания распространять свои прикасания на другие части Ларисиного тела. Я просто не представлял, что можно ещё делать, тем более в такой многолюдной обстановке.
Обыкновенно, детская невинность представляется умилительной, мне же она омерзительна, во всяком случае по отношению к себе тех лет. Нет чтоб забраться к ней в трусики или днём уединится с ней в лесу. Ларисе было явно мало моего однообразного обхвата её спины.
Однажды у нашего пинг-понговского стола появился красивый отрок, которому было 16 лет. Мне он казался взрослым мужчиной. Лариса тогда играла со мной в пинг-понг – это было единственное место, где мы иногда встречались днём. Этот стол срубил отец Ларисы, доски были плохо пригнаны друг к другу, и шарик отскакивал в произвольном направлении, что делало игру ещё интересней. Отрок проиграл мне пару партий, представился художником и предложил Ларисе написать её портрет. Я был ошарашен его непринуждённым и дружелюбным разговором с моей царицей. Она сразу согласилась, и я воспринял это как страшную измену и зашёлся в ревности.
На следующий день они уединились в комнате, и я, как бы невзначай проходя мимо окна раз двадцать, видел, как он рисовал на большом листе бумаги Ларису, сидящую на стуле. Через некоторое время они вышли из дома и художник-конкурент показал мне рисунок. Лицо было нарисовано красиво, но на Ларисино нисколько не походило.