Век есть век. Внушили ли мы себе… но эта сотня на спидометре лучше описывает историю, чем любая другая периодизация… Наш век стар, и он умирает. А может, он уже умер? Тут я, естественно, впадаю в то самое, чего стремился избежать, – в ставшие хроническими рассуждения о концах. Кстати: НЕ НАМ СУДИТЬ. Очень не хочется быть старым и умирать. Даже окруженным почестями, которых все-таки достоин наш ужасный век. Но достоин не потому, что мы пролили больше всех веков крови, а потому, что мы что-то ПОНЯЛИ. Что-то поняли – только еще не поняли ЧТО. И наш двадцатый век кончился, если мы ПОНЯЛИ, даже и не поняв что. Это девятнадцатый век был жутко длинным, а наш – еще короче восемнадцатого. Мне хочется обозначить девятнадцатый век с 1789 по 1914-й. А двадцатый – с 1914 по 1989-й (для меня лично даже 1979-й, год нашего вторжения в Афганистан). Мы живем УЖЕ не в двадцатом веке, а в двадцать первом, вопрос не в том, чтобы достойно завершить то, что и так кончилось, а в том, чтобы просоответствовать тому, что уже началось. От нас требуется молодость – откуда мне ее взять?
Так ведь не во мне дело. Но дело, оказывается, только во мне и именно во мне. Пока нечто не произойдет в каждом, ничто не случится во всех. Мы просто никак не поймем, что мы все УЖЕ другие, чем кажемся себе или чем пытаемся казаться.
Мы – свободны.
У меня есть заслуженный опыт: страх перед формулой как перед новым лозунгом. Но если бы мне довелось присутствовать на некоем симпозиуме на более близкую мне тему КОНЕЦ АГРЕССИИ, то я бы решился и на лозунг: если уж конец, то конец не просто последней империи, а КОНЕЦ ИМПЕРСКОГО СОЗНАНИЯ, а раз уж начало, то не «светлого будущего», а ЭСХАТОЛОГИЧЕСКОЙ ЦИВИЛИЗАЦИИ, осознавшей угрозу конца как свое начало, кладущей свое отчаяние в фундамент надежды, а крушение надежд – в основание веры.
Но то, что не просто люди, а уже и даже политики умудряются договориться, – разве не утопия, сбывающаяся на наших глазах? В политиках вдруг проступают черты не только воина, но и священника и пахаря. Если наш прогресс волочился всегда за достижениями военной техники, если именно в вооружение, без долгих раздумий, вовлекался технический гений человечества, если только воин находил себе в течение века занятие «по сродству», то как представить себе всю эту конверсию, рыцаря, выклепывающего кастрюли из собственных лат и находящего в тяжкой деятельности себе «сродство» и счастье? Нелепо. Человечество никогда не станет «хорошим», оно не так устроено. Оно не может себя подчинить идее справедливого распределения и заботы о ближнем полностью. Избытка его энергии и деятельности вполне бы хватило на счастье всех тех, кому его так не хватает. Человечеству всегда была нужна ЦЕЛЬ, дыра, в которую свищет и уходит его деятельность, – и это была война. Нас хватало, и нам хватало. Теперь нас больше, чем надо, и нам не хватает. Мы разоряем и разоряемся. Но и священник – воин, и пахарь – воин, а воин – и пахарь и священник. Технический гений человечества вполне может быть увлечен идеей не просто быть сильнее изобретенного им же врага, но и уподобиться Творцу.