- Там бокс по НТВ. Посмотрим?
- Давай, - согласился Миша, подпихивая подушку под спину и открывая объятия для любимого. Олег устроился у него на плече, положив все еще перебинтованную руку на его запястье. После бокса они смотрели кусок какого-то японского боевика, и Мишка изредка терся щекой о прильнувшую к его плечу светлую макушку.
- Можно - спать? – наконец, настороженно спросил Олег.
- Ага! – и Миша сам потянулся к выключателю.
Утром он встал первым и ушел на кухню. Пил кофе и шарился по автомобильным сайтам. Нажарил сосисок. Позвонил Светке и подтвердил, что они придут за сыном в одиннадцать. Наконец, к нему вышел Олег.
- Привет! Сосиски будешь? – Миша поднял голову от планшета.
Олег выглядел бледным и расстроенным.
- Ты – чего? Руки болят?
- Нет. Принесешь мне кофе, ладно?
Миша принес в комнату две дымящиеся чашки, поставил их на тумбочку и потянулся сдернуть плед с окна.
- Подожди! – неловко попросил Олег и на вопросительный взгляд уточнил: - Погоди, не снимай!
У Миши почему-то застучало сердце. Олег всё еще неуклюже, перебинтованной рукой, взял кофе, сделал несколько глотков. Миша сел на край кровати. Несколько минут молчали. И, когда Мишка хотел уже заговорить, Олег, видимо, решился. Поставил чашку, лег и отвернулся к стене. Миша пристроился рядом, облокотившись на локоть, поднял руку, чтоб прикоснутся к его по плечу, но – не успел: Олег заговорил.
- Отец бил маму всегда. И меня бил. И Натку. Но маму – особенно сильно, даже ногами. На всех моих детских фотках она или в темных очках или с гипсом. А ведь она – училка. Представляешь, каково ей было с фингалами перед учениками? Из-за этого на нее родители жаловались, завучи не любили, она школы меняла несколько раз. Она и слепая-то теперь - от тех побоев. Её увозила скорая, а нас с Наташкой прятали соседи. Отца боялись все, даже участковые. Он, когда срывался, орал, что всех пришьет, и ему за это ничего не будет, потому что он – «афганец»*. Я часто думаю: может, до войны он был другим - хорошим?
Олег замолчал. Миша какое-то время держал руку на весу над его плечом. Потом положил ее на одеяло, так и не решившись коснуться. Олег с усилием перевел дыхание и продолжил:
- Маму много раз уговаривали написать на него заявление, но она то ли боялась его, то ли – жалела. А у меня во время скандалов начинались приступы: меня трясло, я задыхался. Диагноз ставили: «астма», оттого и в армию не взяли. Но это не астма была. Когда со мной это снова в Москве началось, я нашел в интернете: это называется «панические атаки», - Олег говорил безучастно, словно о чужом или придуманном. И от этого было особенно страшно. – А когда мне было восемь, он выбросил с балкона мой велосипед. Он сам мне его подарил: синий, двухколесный. Я почти научился кататься. А раз после дождя я поленился вытереть колеса, и в коридоре насыпалась грязь. И тогда отец… с шестого этажа,… - голос Олега прервался, он выдохнул длинно и рвано. – …Он разлетелся весь: седло, педали, оба колеса. …Рама и руль согнулись пропеллером. …Я пытался что-то выпрямить, исправить. Но ничего было не спасти! Я сидел там, где он упал, на газоне, обнимал искореженные железки и плакал. Мама пришла звать меня домой. А я сказал, что вырасту и убью его. И тогда мама с ним развелась. Сразу, за месяц. Неделю мы жили у каких-то соседей – боялись. Но отец ничего не стал требовать, собрал вещи и ушел. Сначала – в общагу, потом уехал куда-то на север. Мне никогда о нем не говорят. Я не знаю, жив ли он теперь. А той фразы мне не забыли. Когда мы в детстве ссорились с Наташкой, она кричала, что это из-за моего велосипеда у нас нет папы. А мама повторяла, что главное – чтоб я не стал, как он. Чтоб я не смел быть как он. Постоянно повторяла. Раз за разом. Тысячу раз.