И мы там с Димой сидели, и наши ребячьи души ликовали от радости самого существования. Мы еще не подозревали, что уже прощаемся с беззаботным отрочеством. До боли в груди, до потемнения в глазах, по-глупому завидовали парочкам, молодым парням и девушкам, под ручку прохаживающимся мимо фонтана. Не без сожаления покидали шумную аллею, пролезали через подкоп под высоким забором, забивались в угол и глазели на сцену, где шахтеры-коммунисты шумно допытывались, кто и где находился и что делал в революцию и в бурные годы гражданской войны, изгоняли из своих рядов карьеристов, двурушников, приспособленцев, троцкистов. Мы были свидетелями, когда одного прямо со сцены увели милиционеры.
Отец рассказывал, что в первую пятилетку, когда рекорды захватили буквально всех, в партию принимали без особой проверки, даже общим списком, и потому в ряды коммунистов могли пробраться люди из бывших и выходцы из богатой деревенской верхушки.
— Вражья сила! — кричали люди. — Она мешает нам строить новую жизнь!
1 декабря 1934 года был убит секретарь ЦК ВКП(б) и секретарь ленинградского обкома партии Сергей Миронович Киров.
Сказали, что убит врагами народа… Людям уже кругом чудились враги…
Никогда не забыть той трудной и тяжкой музыки, несколько дней звучавшей по радио. Всюду были вывешены знамена с муаровыми лентами; в газетах — фотографии длинных очередей хмурых людей, прощающихся с Кировым. Его любили… Разве кто мог даже подумать, что Кирова устранили, как соперника.
Расстроенная и испуганная мама то и дело прикладывалась к пузырьку с каплями и утирала слезы.
— После смерти Ленина это самая большая утрата, — говорил отец.
Еще несколько лет вывешивали траурные флаги в годовщину смерти Кирова… Но мы вывешивали до самой войны.
Чистка партии… Со сцены неслись обличительные крики и взывающие вопли: «Предал своих товарищей!», «Кулак и кровопивец!», «Служил офицером у Колчака! Исключить!», «Братцы, а меня-то за что? Ить кровь проливал!»
Я постепенно забывался, впадал в какое-то смутное состояние: то мчался по степи на тачанке и строчил из пулемета, то участвовал во взятии Перекопа… А Дима вострил уши, глаз со сцены не спускал, где за столом, покрытым кумачом, в числе других коммунистов сидел мой отец. Он был членом комиссии по чистке партии, и за сноровку усмирять ретивых спорщиков, за умение оградить собрание от балаганного шума ему поручали следить за порядком. Постукивая карандашом по графину, он прерывал крикуна: «Вопрос исчерпан!» И тот сникал, слетал со сцены.
Смутно вспоминаю, как по ночам приходили к отцу какие-то люди и просили выйти на «пару слов». Отец ворочался на печи и, ругаясь, спускался на пол, всовывал ноги в глубокие галоши и шел на кухню. Мне все было интересно, и я увязывался за отцом. В темноте слышалось: