– Сука жидовская, – ругался Тугарин на Васю, ничуть не стесняясь подведомственных граждан. – Доски на подотчете у меня, не у тебя, я за них отвечаю! С кем мы теперь будем делать план?! Ты будешь его делать? Выслужиться хотел, сыщик хренов?! Ну, попробуй только заикнуться о бутылке, во-о! – И Змей, плюнув на дулю, совал ее милиционеру под нос.
Тугарин так сильно переживал из-за плана, что вся его злость пала на незадачливого ищейку, и никому не влетело. Если у Васи имелись какие-то свои милицейские выгоды, то и главный начальник мыса тешил свои. Змей мечтал вывести участок в передовые. Решив отныне не терять рабочих единиц, объявил:
– Все! Тех, кто позарится на государственное имущество, сам буду судить! Воришки у меня бесплатно спину погорбатят и пусть не надеются на снисхождение!
Милиционер, горько осознавший ошибку, стал тише воды ниже травы, и люди вздохнули свободнее. А на праздник Великого Октября Тугарин с Васей помирились и, пьяные, гуляли по аллее Свободы, с пафосом горланя военные песни.
В тот день солнце пометило горизонт красной царапиной – в последний раз показалось перед полярной ночью, а для трети жителей мыса – последний раз в жизни.
Ночь, пробудившая в людях безотвязное чувство ожидания чего-то непонятного, тревожного, пришла на мыс не одна, в компании с голодом. Червь голода засел в желудках и глодал, глодал изнутри. Червь быстро сожрал мускулы, у кого они были и, подобрав жильные крохи, принялся за плоть.
Тугарин велел всем пить хвойный настой, содержащий витамин С. Темно-коричневая жидкость была нестерпимо горькой, но люди пили ее утром и вечером. В некоторых семьях горячий взвар стланиковой хвои заменял собою завтрак и ужин. Вот когда жильцы крайней юрты поняли, как предусмотрительна их пани Ядвига. Ягодное богатство в брезентовом мешке под нарами старухи превратилось в оранжево-снежный сугроб. В самые черные дни спасали всех бережные горсти мороженого тундрового солнца. Раз в неделю пани Ядвига обходила с кульком жалкого и щедрого гостинца юрты с малышами.
– Сво-о-олочь го-о-олод… – протяжно пела она, колдуя над кастрюлей с мучной болтушкой, что-то подсыпая в нее и подмешивая.
Голодные люди говорят медленно, будто тянут заунывную песню. На мысе распевали все, в слаженный хор не вступило только начальство.
Поверх клейкого киселя из прокаленной муки, цвета кофе с молоком, вкусно плавали обманчиво-морковные ягодные хлопья. Прихлебывая островной «суп» серебряной ложкой из банки из-под американской тушенки, от которой остались одни воспоминания, Хаим думал, что, наверное, нет такого дела, с каким старуха не умела бы справиться лучше других в этом забытом богом краю.