Люди тщетно пытались спрятаться друг за друга. Голые мужчины обнимали голых родителей, жен и детей. С краю обувной груды кто-то аккуратно поставил маленькие коричневые ботиночки. Они блестели, нисколько не запыленные, значит, ребенка несли на руках.
Глаза Марии перебегали с одной обнаженной фигуры на другую. Почти все лица были опущены, и на немногих открытых застыли гримасы ужаса, только слезы лились и мелко дрожали подбородки. Среди темноволосых головок детей она не увидела ни одной светлой, но, может, белокурый ребенок находился внутри толпы…
Из чьих-то рук вырвалась худенькая девушка. Мужчина в галифе и обычном невоенном пиджаке, размахивая дубинкой, поспешил к ней с другого конца. За те доли секунды, пока девушка озиралась, Мария заметила на ее тонкой шее и встопорщенной, совсем еще юной груди пятна свежих кровоподтеков и застарелых синяков. На темном опухшем лице горели яркие белки безумных глаз.
Девушка полетела вперед. Она мчалась легко, едва касаясь земли, кудрявые черные волосы развевались за ней, как вырванный из кромешного ужаса смертный флаг.
Смуглая фигурка приблизилась к черемуховому дереву, когда из толпы тяжело выпрыгнул и, с трудом поднимая колени, побежал за нею человек с седой бородой, тощий и очень старый… «Старый Ицхак», – поняла Мария, леденея сердцем.
Неистово лаяли овчарки. Литовец с дубинкой поравнялся с тем местом, откуда выскочили беглецы, один из эсэсовцев собрался спустить собаку с поводка, второй прицелился из автомата, и все замешкались – командир отдал приказ стоять. Ему, наверное, захотелось посмотреть, куда устремились эти двое, ведь из крепости никому не уйти.
Беззубый рот старика в безграничном отчаянии выкрикивал имя, и по артикуляции губ Мария поняла, чье… нет, как только увидела старого Ицхака, поняла.
…Сара бежала к черемухе с высоко поднятой головой, точно решила разбиться о дерево, но за два шага до него остановилась, повернулась и, не справившись с силой движения, упала в снег черемуховых лепестков. Старый Ицхак сиганул молниеносным движением, как ныряльщик, и полупустым кожаным мешком свалился у ее ног.
Стало тихо. Не здесь, на мысе, а там, на дне омута. Тишина длилась мгновение, и кто-то зарычал – страшно, с яростным горловым клекотом, низким и бесконечно скорбным, – так, наверное, рычит волчица у разоренного логова. Мария не сразу сообразила: этот дикий рык издала она. Глаза зажмурились, но видели, видели… Видели – люди кричат. Они кричали что-то свое. В груди Марии жил глухой рык беды, надсадный голос горя, и, не вмещаясь в ней, колотился о стенки снежной темницы, пробивался наружу, к ветру.