Старый отец обнимал дочь, целовал ее избитое до черноты лицо, шептал ей на ушко… Мария могла бы поклясться, – она слышала, – старый Ицхак шептал молитву, их глаза улыбались, уже далеко, у высшей точки земного предела, за которым – спасение.
А лица людей были лишены всякой надежды. Мария увидела Готлибов. Кричащего Шнеура, старшего племянника мужа, он приходил как-то с Сарой к ним на Лайсвес-аллее, кричащих братьев, похожих на Хаима, друг на друга и на старого Ицхака, их кричащих женщин, прижимающих к себе кричащих детей…
Они кричали потому, что до командира дошло, что он опоздал – двое все-таки ускользнули от него, от расправы, бежали из этого мира.
Исступленный вопль и невыносимое нервное напряжение, вызвавшее кровоизлияние в глаза, не дали воспаленному мозгу Марии увидеть, что случилось потом. Прозрачная снежница залилась кровью. Кровь взрывалась и шибала верх толчками, высокими струями, била фонтаном с механическим треском, стрекотом и тупыми отрывистыми звуками, а минуту спустя багровый поток превратился в клубы черного жирного дыма. Дым вздулся, понесся вдаль сумрачным вихревым потоком в голове Марии, в ней и с нею. Горло сжалось, вытиснув остатки больного крика в мертвеющую тишину, но кошмар еще не завершился.
Из-за дыма показалась верхушка цветущей черемухи, показалась она вся. Дерево стояло на покатой медной крыше строения диковинной конструкции, вроде беседки. С середины ствола, сверху донизу забрызганного кровью, из ошметков прилипших к коре седых волос стекали студенистые комочки чего-то белого и, прежде чем близко, над самым ухом услышать чье-то громкое поскуливание, Мария вспомнила: в кричащей семье Готлибов она не видела старую женщину со светлоголовым мальчиком на руках.
– Тур[50], тур-р! – сказал спокойный голос, и в лицо сыпанул снег.
Узкие черные глаза смотрели на Марию с сочувствием и тревогой.
– Хоросо кричал ты, собака слыхал, – проговорил мужчина, подтаскивая безвольное тело Марии к нартам. – Хоросо, оннако, уй, страсно… Чего кричал?
Она его узнала: это был тот самый старик, который осенью подсказал поселенцам, как нужно строить юрты, и помог им.
– Уй, оннако чего так страсно кричал? – повторил старик-якут.
Мария чувствовала себя средоточием огромного горя и боялась его выплеснуть, но он спрашивал, и она ответила, выхрипела стиснутым горлом страшное слово, мучающее ее:
– Каак.
Было тепло, даже жарко, ветер не гудел. Не гудели самолеты… Значит, пурга кончилась.
Сильные руки подняли и внесли Марию куда-то, лицо овеял парной дымный воздух. Чуть прогоркло пахло сырыми шкурами. Костер горел недалеко от входа, послушно вздымаясь кверху, – уютный, домашний огонь. Он собирался деликатным столбом белесого дыма и уходил в дыру на конусообразном потолке из шкур, где с перекладин свисали, коптясь, окорока чудного кофейного цвета, одетые в боках желтоватым салом. Что-то вкусно булькало и кипело в котле над огнем. За меховой перегородкой поскрипывал снег, слышались взволнованные голоса и мягкий топот ног, женских, судя по частоте шагов.