— Бабушка, бабушка! — тряс ее за подол мальчуган.
Подбежали солдаты с носилками.
— Отнесите в лавку, в лавку отнесите, — умоляла она.
— Мамаша, какая лавка? В госпиталь!
— Нам бы в лавку с Ванечкой.
«Не затерялся бы по пути пацаненок, — озаботился Глебов. — Старуха-то, видать, совсем спятила от голода». Его бабке, пережившей ленинградскую блокаду, тоже мерещились прилавки, полные продуктов. Когда померла, под кроватью нашли мешок гречки и окаменевшую груду поваренной соли — покойница тишком готовилась к голодной вечности.
Мужчин среди беженцев не просматривалось. Изредка попадались подростки, но они были с матерями, которые поднимали истошный вой, как только старший лейтенант норовил для проверки отвести кого-то в сторону. Уже под вечер он заприметил колченогого — тот угрюмо ковылял по дороге, исподлобья зыркая на оцепление.
— Ваши документы? — остановил его Глебов.
— Я — член Союза писателей СССР! — вспыхнул колченогий. — Я стихи о Ленине писал!
— Да хоть о Мао Цзэдуне.
На предъявленной красной книжице золотился профиль вождя, под ним мерцали литеры великой страны, навсегда ушедшей в небытие.
— Так, так, — Глебов раскрыл документ. — Удостоверение недействительно.
— Как недействительно?
— Такого государства уже нет, да и вождь, так сказать, повержен. Придется пройти со мной.
— Я буду жаловаться!
— Куда?
— В Москву буду писать.
— Ну-ну.
Пули рассыпались веером, пробивая плотную листву, взметая бурые фонтанчики. Раздались крики — беженцы бросились кто куда. Оцепление попадало наземь. Солдаты озирались вокруг, стараясь понять, откуда ведется огонь. Но стрельба оборвалась — выпалив наугад, невидимые стрелки скрылись в ближайших руинах.
— Гады! — чертыхнулся Глебов, поднимаясь. — Только и умеют бить из-за угла.
Колченогий лежал рядом, уткнувшись лицом в жижицу.
Из баньки возвращались навеселе. Настроение было легкое, почти воздушное. Вспоминалась полевая дорога, березовые перелески, небо в белых облачках. Эх, Русская земля, ты уже за холмом!
В казарме бушлаты стояли ратным строем. На деревянном столе луковицы пылали семиглавым собором. За столом сидел подполковник Косолапов — мрачный, как солнечное затмение.
— Помылись? — проокал он, точно деревенский батюшка. — А чего на лаптях грязь?
— Ее разве отмоешь? — Лисин прошлепал по казарме, оставляя мокрые следы. — В бане весь пол загажен — вот и топали босиком.
— Это верно, — вздохнул Косолапов. — Теперь нам никогда не отмыться — объявлена капитуляция.
Внезапная весть ошеломила. Стало понятно, что свершилось неслыханное предательство. В самый канун победы, когда только и оставалось добить врага в его логове, Москва вдруг решила замириться с ним. Одним махом все становилось бессмысленным — война, смерть, кровь.