— Дорогуша, где твои сигареты?
— На столе… ты уверена, что хочешь остаться?
Под ней скрипнул стол, и донесся шорох распечатываемой сигаретной пачки.
— А, я уже такого от своего папочки натерпелась, что спокойно могу спать под это дело. — Она щелкнула зажигалкой.
— Так, думаешь, они… еще ни разу не устраивали ему взбучку?
— Что? — она поперхнулась дымом. — Нет-нет, я же говорю — совсем разбаловали.
— Учти — мне начать — и уже не остановиться, пока не доведу дело до конца, поняла?
— Ну… я же верю, что прошлой ночью сделала правильный выбор.
Он отступил. Я услышал, как в воздухе свистнул ремень, обрушиваясь в этот раз на мое тело, но прежде чем боль дала знать о себе, ремень успел еще раз резануть по живому. Я завопил.
— Чертов неженка. Разбалованный сопляк… — он склонился, оттягивая мне голову назад и зажимая рот ладонью. — Я не собираюсь с ним цацкаться, Моника.
— Заткни ему рот простыней, — посоветовала она, выдыхая дым.
— Себе же делаешь хуже — будь мужиком.
Он убрал пальцы с моего рта. Я втянул воздух и заорал что было мочи. И тут же получил удар по губам: он стал разжимать мне зубы и впихивать в рот кляп из скомканной простыни. Как только я попытался перевести дыхание, мне в рот попала простыня: мокрая и вонючая. Я тщетно пытался вытолкнуть ее языком.
— Проклятье! — Он стал выкручивать руки за спину. — Не доводи до греха!
Ремень терзал мою задницу, как бешеная собака, и я замычал сквозь простыни. Солоноватая влага заполнила рот, и меня стало тошнить — а ремень жалил все больнее.
Сердце человеческое — омерзительно
Сердце человеческое — омерзительно, хуже всех вещей; кто познает его?
Мер. 17:9[2]
Те, что покупали мне сладости, не задерживались надолго. Те же, что били ее — подольше, но дольше всего те, что били нас обоих: ее — кулаками и меня — ремнем.
Мы жили в машине, переезжая с одного места на другое, до встречи с очередным кавалером. Иногда она выдавала меня за своего братишку. Иногда я был за сестренку. «Мужикам нравятся девочки, — объясняла она. — Ты же не хочешь жить на улице?»
Так что временами приходилось скрываться в машине, пока он не уходил на работу. Я ложился под заднее сиденье и так исчезал. Меня как будто и не было. Я прятался.
Временами она приносила по моей просьбе половинки таблеток. Несмотря на то, что они были белыми, как мел, от них темнело в глазах. Но это был не сон — потому что я бежал, отталкиваясь всеми конечностями, по хрустящей как разбитые стекла дороге, пока вороны с красными крыльями не спускались ко мне с белого солнца, растягивая меня по рукам и ногам — пока, наконец, я с воплем не просыпался, извиваясь в судорогах.