— А вы обещаетесь, что не выдадите меня, если я вам все расскажу? — спросил я их.
Они торжественно заверили меня, что не способны на такую низость.
— Ну, вот видите, я жил дома, с отцом, там я и спал до сегодняшней ночи.
— И ты убежал? И не хочешь возвращаться назад?
— Я никогда не возвращусь! Мне нельзя возвратиться! — с убеждением отвечал я.
— Понимаю! — сказал Моульди, — ты что же там такое стибрил?
— Как стибрил?
— Ну да, стащил. Тебя поймали, или тебе удалось благополучно улизнуть?
— Да как поймали? Я ничего не украл, я просто убежал, оттого, что меня там били.
Мальчики недоверчиво переглянулись.
— И неужели ты это в самом деле оттого только убежал, что тебя били? — спросил Рипстон.
— Только! Кабы вам задавали такого трезвону, вы бы не говорили «только»!
— А тебе там давали есть и все такое?
— Давали.
— И у тебя была настоящая постель с простынями, с одеялом, с подушкой?
— Конечно.
— Каково, он еще говорит: конечно! — вскричал Рипстон. — И неужели ты думаешь, мы поверим, что ты бросил все, и еду, и постель, и убежал из дому оттого только, что тебя били. Ты просто лгун!
— Или набитый дурак! — решительно сказал Моульди.
— Не верьте мне, коли не хотите, — проговорил я; — только я вам сказал сущую правду!
— Что же, может оно и так, — заметил Рипстон, — на свете случаются странные вещи! Только вот я тебе что скажу, мальчик: кто бежит из хорошей квартиры, да от хорошей еды только потому, что его бьют, того и стоит оставить без квартиры и без пищи, пока он научится ценить их!
— Пусть бы меня бил кто-нибудь с утра до вечера, — заметил Моульди, — только бы дал мне порядочную квартиру.
— Ну, ему это было бы невыгодно, Моульди, — смеясь, отвечал товарищ его. — Да ты не думай, этот мальчик наверно сделал что-нибудь худое, только не хочет признаться, боится, что мы выдадим, оно и понятно, ведь он нас не знает.
Разговаривая таким образом, мы шли вперед очень скоро, так скоро, как позволяли Моульди огромные сапоги, беспрестанно валившиеся с ног его; мы прошли по улице Ольдбелли мимо Ньюгейтской тюрьмы. Товарищи спросили меня, знаю ли я, через какие ворота возят обыкновенно преступников на казнь, и когда я отвечал им: — не знаю, — они остановились и показали мне. После этого мы пошли в улицу Ледгет, перешли через нее и пошли по таким темным, извилистым переулкам, каких я в жизни не видывал. Даже днем путешествие по этим узким, мрачным переулкам не могло быть приятно. А теперь была ночь, темная ночь, и я чувствовал, что каждый шаг удаляет меня от дому. Моя домашняя жизнь была очень горька, но все-таки, по словам спутников моих, я был дурак, что бросил ее; я начинал чувствовать раскаяние, и слезы выступали у меня на глазах. Если бы мне пришлось говорить, мое волнение обнаружилось бы, но, к счастью или к несчастью, мои товарищи примолкли; от быстрой ходьбы они насилу переводили дух, и им было не до разговоров. Мы шли все дальше и дальше; я держался позади их, и наконец, мы вышли из темных проулков и очутились в широкой, освещенной газом улице.