— Вор! — прошептал я наконец. Моульди еще не спал.
— Кто вор? — спросил он.
— Я вор, Моульди, — отвечал я.
— Ну, а кто же тебе говорит, что ты не вор? — насмешливо спросил Моульди.
— Но ведь я никогда прежде не был вором, — серьезно сказал я, — уверяю вас никогда, оттого-то мне так и грустно теперь.
— Ты врешь, — произнес Рипстон, также еще не спавший.
— Нет, право, — уверял я, — умри я на этом месте, если неправда.
— Ну, что же, — заметил Моульди, — ты точно также и теперь можешь сказать: умри я на этом месте, если я вор.
— Нет, этого я не скажу, а то, пожалуй, и в самом деле умру, теперь ведь я вор.
— Пустяки! какой ты вор, — вскричал Моульди, — разве то, что ты сегодня сделал, можно назвать воровством? Это совсем не воровство.
— А что же это такое? Мне всегда говорили, что брать чужое, значит воровать.
— Это говорят люди, которые сами не пробовали и потому не понимают, — сказал Моульди, приподнимаясь на локоть чтобы удобнее обсудить интересный вопрос. Вот видишь: если какой-нибудь мальчик войдет в лавку на Ковент-Гарденском базаре, да запустит руку в ящик с деньгами, его поймают, это будет воровство; если он полезет в карман к богатой леди или джентльмену, пока они там что-нибудь покупают — это также воровство. За это отдадут под суд, и судья также скажет, что это воровство. Ну, а если какой-нибудь маленький мальчишечка старается честным образом заработать себе полпени, да его поймают с чужими орехами или с чужими яблоками, разве, ты думаешь, его будут судить? Никогда! Просто торговец даст ему подзатыльника, и самое большое, если позовет сторожа; тот поколотит его палкой, да и отпустит, а разве бы сторожу позволили самому расправляться с настоящими ворами? Ни за что.
Моульди говорил, конечно, то, что сам думал; если же нет, то его желание облегчить мои страдания было очень великодушно. Однако, сколько ни старался и он, и Рипстон утешить меня, тяжесть продолжала лежать на моей совести.
— Если брать орехи и другие вещи не называется воровать, так как же это называется? — спросил я у Моульди.
— Мало ли как! Называется смазурить, стащить, стянуть, стибрить, да не все ли равно, как назвать!
— Ну, а если бы я спросил у полицейского, как бы он это назвал?
— Вот выдумал! Кто же станет спрашивать у полицейских; известно, какие они лгуны! — возразил Рипстон.
— Признайся, Смитфилд, что ты просто трусишь? — сказал Моульди.
— Нет, я не трушу. Я только думал, что это воровство, а если не воровство, так и прекрасно.
— Тото же, — сказал Моульди. — Я, когда был маленький и жил дома, так слышал, как отец читал матери газеты; ты не можешь себе представить, судейские на что хитрые люди, а и те должны быть осторожны, должны называть вещи, как следует. Если кто не пойман на настоящем воровстве, они не смеют назвать его вором. Они говорят, что он сделал «хищение» или «мелкое мошенничество». А хищение не беда. Вон Рипстон стащил раз молочник, так его засадили в тюрьму на две недели. Правда, Рипстон?