— Значит, теперь, когда ты знаешь в чем дело, ты не станешь плошать?
— Не стану.
— Ну, и отлично; дай ему этот кусок пудинга, Моульди, он, кажется, ужасно голоден.
— Нет, постой, — возразил Моульди. — Я не буду есть этого ломтя, — он спрятал его в карман куртки, — но пусть Смитфилд прежде заработает его и докажет, что говорит правду. Пойдем.
Мы пошли назад в Ковент-Гарден. Я держался поближе к тому карману Моульди, где лежал пудинг, и не отставал от товарищей.
Когда мы подошли к рынку, Моульди огляделся кругом.
— Видишь первую лавочку между столбами, где стоит человек в синем переднике? — спросил он меня. — Там расставлены корзины с орехами.
— Вижу.
— В первой корзине лежат миндальные орехи. Иди туда, мы подождем тебя здесь.
Я понял, что нужно было Моульди. Он хотел, чтобы я пошел и наворовал орехов из корзины. Я уде решил, что приобрету ломоть пудинга, и не колебался, хотя сердце мое сильно билось, пока я подходил к лавочке.
С этой стороны лавочка была завалена грудами цветной капусты и зелени; подойдя ближе, я увидел, что мне нужно обойти кругом и подойти к орехам из-за цветной капусты. Я притаился за грудой капусты и увидел, что продавец орехов разговаривает с покупателем, повернувшись ко мне спиной. Женщина, торговавшая капустой, также сидела ко мне задом и в эту минуту ела, держа свой обед на коленях; корзина была доверху наполнена орехами. Я запустил туда руку раз, другой, третий, насыпал себе полный карман и затем, выскочив из узкого прохода, в котором стоял, пошел к Моульди и Рипстону, выглядывавшим из-за столба.
— Славно, Смитфилд; — вскричал Моульди — я все видел, ты напрасно уверяешь, что не знаешь дела! Молодец! Вот тебе твой пудинг!
— Я не сумел бы и в половину так чисто сработать, — заметил Рипстон.
— Ты! — с презрением вскричал Моульди — да если ты воображаешь, что можешь своровать хоть в четверть так хорошо, как Смитфилд, так ты ужасный хвастун. Я бы сам не сумел стащить орехи так ловко, как он; а конечно, в других вещах ему со мной не сравняться, — прибавил он, вероятно, боясь, чтобы я слишком не возгордился; а я и не подозревал, что показал особенное искусство, пока товарищи не начали хвалить меня.
Все шло хорошо, пока было светло, но когда наступила ночь, и я снова очутился в темном фургоне, я начал чувствовать сильнейшие угрызения совести. На этот раз Моульди был подушкой, и мне предоставили лучшее место; я лежал головой на груди его, но, несмотря на это, я не мог заснуть. Я сделался вором! Я украл миндальные орехи, я убежал с ними, продал их и истратил вырученные деньги! Все мои жилы напрягались и бились, беспрестанно повторяя мне ужасное слово «вор». Вор, вор, вор, твердило мне сердце, и я ни на минуту не находил себе покоя.