В высокомерии своем он был весьма далек от образа байроновского уединения. Его одиночество нельзя было назвать созерцательностью; гордыня его вырастала из необходимости, а ее порождал стиль его жизни. Он не отличался от того беспомощного капитана, который молчаливо и горестно наблюдает за крушением собственного корабля. Правда, крах этот происходил с равномерной скоростью; преступник, то есть Юити, даже не был виноват — ведь происходило простое саморазрушение.
После праздников Юити вдруг объявил, что получил работу личного секретаря председателя правления одной сомнительной компании. Ни мать, ни жена не придали его словам никакого значения, пока он не сообщил, что этот председатель вместе с женой собираются к ним в гости. Матушка растерялась, захлопотала. Озорства ради Юити не назвал имени, но когда на пороге их дома появился не кто иной, как сам господин Кабураги с супругой, удивлению матери не было предела.
В то утро запорошило легким снежком, после полудня все затянуло туманом и сильно похолодало. Бывший граф сидел на полу гостиной перед газовой грелкой, скрестив ноги, вытянув вперед руки с таким видом, будто он вступал в переговоры. Графиня была шумной и веселой. Никогда прежде эта парочка не была настолько дружелюбной. Заканчивая рассказывать очередную забавную историю, супруги переглядывались и смеялись.
Еще в прихожей, идя приветствовать гостей, Ясуко слышала из гостиной резковатый смех графини. Уже давно природная интуиция подсказывала ей, что эта женщина была одной из тех, кто любил Юити, но из-за какой-то зловещей и противоестественной проницательности, вызванной беременностью, она прекрасно понимала, что Юити терзает вовсе не Кёко, не госпожа Кабураги, а кто-то другой. Это была, вне сомнения, третья женщина, которая еще не попадалась на глаза. Всякий раз, когда она пыталась представить лицо женщины, которую Юити скрывал, Ясуко чувствовала не ревность, а мистический страх. В итоге, когда высокий звонкий голос госпожи Кабураги пронзил ее уши, она нисколько не заревновала; по правде говоря, ее самообладание навряд ли было потревожено.
Изнуренная переживаниями, Ясуко обрела привычку к боли. Словно умненький зверек, она навострила уши, насторожилась. Она понимала, что будущее Юити зависит во многом от положения ее родителей, и полусловом не обмолвилась с ними о том, как настрадалась из-за своего Юити. Матушка Юити восхищалась Ясуко, ее старомодной терпимостью. Мужество и прилежание молодой невестки делали ее патриархальным образцом женской добродетели; можно сказать, Ясуко даже полюбила меланхолию Юити, которую тот скрывал за фасадом своей гордыни.