Это была странная интимность. Сюнсукэ измучил Кёко. Им распоряжалась ужасная сила. В действительности же это были всего лишь козни человека, которого не любят. Поступок Сюнсукэ, не имевшего никаких надежд с самого начала, разочарованного, не был отмечен ни единым знаком милосердия — того, что в обществе называется «гуманностью».
Кёко молчала. Она сидела прямо, не произнося ни звука. Для этой непоседливой женщины такое продолжительное молчание было чем-то несвойственным, никогда ранее не имевшим места фактом. Единственное, чему она научилась за время своего молчания, это, возможно, естественности своего поведения. Сюнсукэ тоже сидел с закрытым ртом. Кажется, они уже верили в то, что могли просидеть, не проронив ни слова, до самого рассвета. Если бы ночь была на исходе, она вынула бы свои маленькие инструменты из сумочки, навела бы макияж и отправилась к мужу… Пройдет еще немало времени, прежде чем река начнет белеть. Эти двое пребывали в сомнениях: сколько будет длиться эта ночь?
Глава двадцать третья
ДНИ СОЗРЕВАНИЯ
Суетная жизнь молодого супруга продолжалась, но Ясуко не была осведомлена о ее тайных пружинах. Когда она думала, что муж на занятиях, он возвращался домой среди ночи; когда она полагала, что муж остается дома, он неожиданно куда-то уходил. Если даже он проводил будничные дни как «прощелыга», по выражению его матери, то жизнь Ясуко была отныне безмятежной и почти, можно сказать, счастливой. Для спокойствия были причины. Она ни к чему не проявляла интереса, за исключением того, что происходило у нее внутри.
Приход и расцвет весны не вызывал в ней ни малейшего любопытства. Все, что происходило снаружи, не имело влияния на нее. Ощущение, испытываемое, когда маленькие ножки пихали ее в живот; ощущение, которое питалось этим нежным насилием, — это ощущение постоянного опьянения начиналось в ней и закончится ею. Ее внутренний мир овладевал так называемым внешним миром; она обнимала целый мир внутри себя. Этот внешний мир был просто излишним!
Когда она воображала эти махонькие сияющие лодыжки, испещренные чистыми тоненькими морщинками, толкающие по ночам и пихающие мрак, она чувствовала, что ее собственное существование стало прежде всего теплой, окровавленно-грязной питательной средой самой этой тьмы. Чувство, которое пожирало ее, чувство, которое глубоко оскверняло ее изнутри; болезненное чувство, смертельное чувство — и более того, чувство, которым она была больше всего восхищена, каким бы ни было желание аморальным и распутным, это чувство нарочито и заведомо извинялось. Ясуко улыбалась только ей свойственной улыбкой, будто бы сошедшей на ее уста откуда-то издалека. Иногда она смеялась прозрачным смехом; иногда совсем не смеялась. Ее улыбка была похожа на улыбку слепца, едва затронувшую его уста в тот момент, когда он напряженно вслушивается в отдаленное звучание, доступное его слуху.