Словно бы отделенный от своего тела, Юити переспросил:
— Ну как же дела у Кёко?
— Кёко? Как тебе сказать? У меня нет чувства — нисколечко, — что я поимел то, что хотел. Когда там, в темноте комнаты, я занял твое место, лег рядом с ней, когда эта хмельная женщина, не открывая глаз, назвала меня твоим именем «Ютян», я реально почувствовал, как во мне пробудилась молодость, я буквально возродился. Это продолжалось недолго, но я как будто воплотился в твое юношеское тело. Это все. Кёко проснулась, и до рассвета она не посмела пикнуть ни слова. С тех пор я ничего не слышал о ней. Насколько могу судить, такая авантюра для женщины чревата, вероятно, недомоганием. Я очень сочувствую ей. Эта женщина не заслуживает такого обращения.
Юити не испытывал никаких угрызений совести. Это было деяние без цели, без внутреннего побуждения — из чего бы могло возникнуть раскаяние. Этот поступок в его воспоминаниях был изначально чистым. Ни похоть, ни месть не помыкали им и не подталкивали к этому деянию. Ни капли злобы не было в его поступке, родившемся в определенный неповторимый период. Он двигался от одного чистого пункта к другому чистому пункту.
Вероятно, что ни в какое другое время Юити не исполнил бы так совершенно свою лишенную каких-либо моральных принципов роль, придуманную писательским воображением Сюнсукэ. Кёко вовсе не была одурачена им. Когда она проснулась, то лежащий рядом с ней старый мужчина был для нее все тем же молодым человеком, с которым Кёко бок о бок прогуливалась еще днем.
Автор, естественно, не может нести ответственность за иллюзии и очарование, вызванные его произведением. Юити представлял внешний план произведения — его телесность, его сновидение, его хмельное вино бесчувственной холодности; Сюнсукэ представлял внутренний план — угрюмую расчетливость, бесформенное желание и удовлетворенное вожделение от акта, который называется творением. Все же этот скомбинированный персонаж, задействованный в одном произведении, отражался в глазах женщины в виде двух совершенно разных мужчин.
«Никакое другое воспоминание не может сравниться с тем единственным совершенно чудесным воспоминанием, — размышлял Юити, отвернувшись к окну, занавешенному дождливой пеленой. — Безгранично удаленный от смысла этого поступка, я приблизился к его наичистейшей форме. Я не двинулся с места и тем не менее настиг добычу. Я не вожделел к этому объекту, однако он превратился в то, чего я жаждал. Я не сделал ни одного выстрела, но эта жалкая дичь свалилась наповал, сраженная моей пулей… Таким образом, в то время — с полудня до ночи — в тот ясный, безоблачный день я освободился от этих бутафорских этических принципов, которые изводили меня в прошлом. И как хорошо, что в тот вечер я предался своему чистому желанию завлечь женщину в постель…»