— Веревка — куда она ведет? — он уже не сомневался, что речь шла о соединительном кабеле. Интересно будет поглядеть на эту спящую машину с огоньками!
— Никуда, — Аквия передернула плечиками. — Один конец уходит в стол, а на другом… на другом — такая большая шапка, из проволоки и прозрачных, как лед, камней…
Шлем! Блейд осторожно коснулся меховой рукавички Аквии.
— Скажи, милая, никто не пробовал одевать эту шапку на голову?
Она не знала. Да и не слишком интересовалась этим. Она мечтала увидеть картины прошлого, сказочные гобелены Берглиона, а не стол с огоньками. Конечно, древняя машина была чудом, но еще большим чудом казался голубой простор Дарсолана, по которому ветер катит ласковые теплые волны в кружеве пены. Она хотела насладиться этим зрелищем — пусть даже только на картине. И она хотела узнать кое-что еще.
— Риард?
Блейд повернулся к ней. Аквия не глядела на него; её взгляд был устремлен вперед, на бело-фиолетовую равнину, плавно стелившуюся под полозья, и он видел лишь точеный профиль и золотистую прядь, упавшую на лоб.
— Риард… Та девушка, о которой ты говорил… девушка, которой тоже нравится смотреть картины прошлого… кто она? Ты… ты её любишь?..
О, женщина! В мире снега и льда, под умирающим багровым солнцем, в краю, где род человеческий обречен на медленное вымирание — даже там ты останешься сама собой…
Многие, странствуя на чужбине, ведут путевой дневник. Для Блейда тетрадь или блокнот, куда можно было бы заносить свои впечатления, оставались недоступной роскошью. Он не мог писать; он не имел ни бумаги, ни пергамента, ни карандаша, ни даже обрывка белой березовой коры с угольком. Более того, если б он даже умудрился получить все это, его толстые, обросшие шерстью пальцы не удержали бы карандаш и не сумели вывести на листе ни одной разборчивой буквы. Сейчас эти огромные мощные руки предназначались совсем для другого; они могли сжать древко копья, поднести ко рту ломоть мяса, поставить шатер, разжечь огонь. И, конечно, приласкать Аквию.
Однако он вел дневник — не карандашом на бумаге, а в форме нескончаемого мысленного монолога, безукоризненно четкие строки которого заполняли чистые страницы его памяти. Наступит время — и все слова, все фразы, которые он произносил про себя, оживут под властным взглядом Лейтона и превратятся в звуки; потом — в письменный отчет, который он настучит на машинке, прислушиваясь к собственному голосу, к магнитофонной записи, сделанной под гипнозом. Этот способ был стопроцентно надежным и гарантировал полную и достоверную расшифровку его «дневника»; а потому Блейд старался не писать в нем лишнего.