— Мне скоро дают общежитие, — задумчиво говорит Таня.
— Прямо наповал, — бормочу я.
— Что?
— Ничего. Радуюсь за тебя.
Мы садимся в трамвай и молча едем. Это у нас просто сменилась форма разговора. Молчать с Таней очень легко, и это представляется мне важным. Надо сказать, что известие она мне сообщила весьма неприятное, так что мне есть о чем помолчать.
Мы подходим к дому и останавливаемся, пораженные. Из открытой форточки, как из ледниковой трещины, льется песня: «Хороши весной в саду цветочки…» Свет в комнате Раисы Петровны горит.
— Случилось что-то непоправимое, — шепчу я Тане.
Такого еще не бывало. Люди, склонные к философствованию, как правило, не поют. Мы открываем ключом входную дверь. Хозяйка встречает нас на пороге своей комнаты. Мы замираем от неожиданности: перед нами совсем другая женщина. Пышная прическа, на лице следы экспериментов с косметикой, смелое декольте хорошо сохранившегося вечернего платья, а на плечах соболек. Кажется, я его видел на хозяйкином пальто, которое она недавно повесила в прихожей. Торжествующая улыбка на ее лице медленно сменяется растерянностью. Я гляжу на Таню — она в восхищении. Видно, на мне написано такое, что Раиса Петровна как-то странно морщится, быстро разворачивается и торопливо уходит. Таня сбрасывает мне на руки пальто и бежит следом за ней. Я прихожу в себя.
— Ругай меня, — говорю я ей вслед.
Я неторопливо снимаю пальто, намокшие башмаки и прислушиваюсь к разговору.
Эта девушка, кажется, умнее меня. У меня самого крутится только одна, похожая на успокаивающую, фраза: «Успокойтесь, это только опытный образец». Я ругаю себя последними словами и вхожу в комнату. Женщины сидят обнявшись.
— Что он понимает? Да он даже при выходе из трамвая руку забывает подать, — ругает меня Таня и незаметно для хозяйки подмигивает. — Ушел в свою учебу, совсем не замечает, что вокруг него происходит. Некультурный и глухой ко всему человек. Ни на какие чувства он не способен, потому что он — мужик из конца прошлого века. И трепач.
Ну, это уж слишком. Таня уже старается на меня не смотреть. Вдруг меня охватывает такая нежность, что я отворачиваюсь, чтобы себя не выдать.
Раиса Петровна весело поворачивается ко мне.
— Нет, — говорит она, — он, все-таки, хороший парень.
— Раиса Петровна, вам сейчас больше тридцати никак не дашь, — говорю я запоздало.
Она улыбается и идет готовить чай. Я сажусь рядом с Таней на продавленный диван.
— Ты очень хорошо меня ругала, — говорю я, — даже слишком.
Она молчит. Я неловко обнимаю ее. Таня поворачивается ко мне, захватывает ладошками мою голову, и мы неумело и как-то отчаянно целуемся. Я буквально ослеплен и плохо соображаю, однако шаги Раисы Петровны все же слышу. Мы с трудом отрываемся друг от друга, и я пододвигаю Тане лежащую на столе газету — длительное молчание должно быть обосновано, ибо наша хозяйка — воробей стреляный.