— Если по большому счету, то мало.
— С таким же успехом можно сочувствовать миллионеру, который не может снять перстень с бриллиантом с ожиревшего пальца.
— А что? — смеется девушка. — Ощущение не очень приятное.
— Конечно. Но чтобы иметь это ощущение, надо иметь два других, более приятных: ощущение ожирения и ощущение наличия бриллианта.
— Во-первых, у нас выставка молодых художников, и я там не одна. Во-вторых, у меня не идут акварели. Хоть плачь.
— Насколько я понимаю, акварель — штука капризная. Ангельское терпение, изнурительная скрупулезность… Это ж вода…
— Да. Акварель отличается тончайшими цветовыми переходами, прозрачностью тона, нужен верный и смелый мазок, а также глубокое понимание законов цвета, цветовых отношений. — Марина расширяет мои познания и глядит на меня поощряюще. — А ты, Алеша, быстро уловил суть. Я приятно удивлена.
— Добрая половина моей эрудиции зиждется не на точных знаниях, а на здравом смысле.
— Красиво сказано, — смеется девушка. — Твоя позиция заслуживает уважения. Это в высшей степени по-мужски.
— Что характерно, я всегда слушаю тебя с большим удовольствием, — говорю я, но девушка от этих слов не расплавляется и продолжает развивать мысль относительно мужчин, теребя такие понятия, как цельность и одержимость.
— Мужчина должен быть узким специалистом, — заявляет она.
— Совершенно верно, — замыкаю я тему. — А Григорьев эгоистичен, как восточный правитель. Сегодняшний праздник должен принадлежать тебе.
— Это я ему сказала, чтобы он вам не говорил. Просто я только сегодня поняла, чего мне не хватает, но уже поздно и от этого немного неприятно.
— Ты у нас умница, — говорю я. Саксофон берет тонкий и прямой, как игла, высокий звук и завершает пьесу.
Григорьев произносит спич в честь людей искусства.
Это уже вторая его тирада об искусстве, на первую я не обратил внимания.
— Ну ты, Анатоль, хитер, как Макиавелли, — замечаю я. Григорьев смотрит с улыбкой на Марину.
— Между прочим, Макиавелли не заслуживает к себе такого отношения, — начинает Григорьев корректировать юмор. Он говорит с неохотой, скорее, по привычке, считая себя человеком последнего, решающего слова. На мой взгляд, он имеет для этого основания. — Он менял политические взгляды, чтобы служить своему городу любой ценой. Это не Иосиф Флавий, который предал народ в период иудейского восстания, будучи одним из его вождей. В дальнейшем оказалось, что те, кого он предал, ему многим обязаны за труды по истории. Однако народ предавать нельзя, даже во имя будущего.
— Далеко же ты ходишь за примерами, — говорю я.