Я на ощупь напяливаю штормовку — и ходу, ходу домой. Только сознаю, что не успеваю, — быть мне нынче крещеным-купаным. А из тучи хлещут уже редкие сильные прутья. Я опять нырнул в лес и лесом рысью пробираюсь к селу. Но вот ливень меня совсем достает, идет он уже не прутьями — водопадом валится вода. Лес этот — та же осина, и молодая листва у нее кисейная, капли не держит… И темно. Во все небо свинья эта распласталась. Ворочается, всхрюкивает громами, просто жутко даже. Вдруг — свет. Свет из этой черной тучи посыпался. Сыплется, щелкает по капюшону, белые чертенята по зеленой траве, по ногам пляшут — град! С горошину град.
Такой-то, с горошину, я видел. Да и кто не видел, бывал он такой. Прижался к дереву потолще, жду. Мокрый уж до нитки, спешить некуда, тыкаться, жмурясь от града, меж тонких осин неохота. Но вижу — а град-то, мать честная, растет! Вот он уже с орех стал. Вот и приударил гуще — и теперь уж точно с глаз. И похожа градина на глаз: в сердцевине мутный с горошину зрачок, а вокруг прозрачная радужка. Точно глаз, только рыбий. И щелкает этот град так, что голова дергается, как пастуший кнут щелкает. Ко мне откуда-то два теленка прибрели, ошалелые, немые. Им ведь еще страшнее — кто их лупит, за что? А за дорогой, на вырубках, в молодых сосенках мечется верховой пастух и орет между громами истошно. То ли на все небесное безобразие, то ли на коров. На коров-то бесполезно орать, да ведь и лица не поднимешь оглядеться, где они, град глаза повыбьет.
Стою дальше с телятами и вычисляю: мол, если вырастет он сейчас, как в летописях пишут, до куриного яйца — то и побьет нас тут всех: меня, телят, пастуха, который орет… Но стал будто стихать. До куриного яйца, слава тебе, не вырос. И поразительная же возникла картина: наверное, минут за десять всю июльскую травушку усыпал и покрыл белый сверкающий гравий. От горячей для него земли он тут же начал таять, шурша и оседая, превращаться в туман. И брел я с телятами (они за мной к дому увязались) по грудь как бы в молоке. Без живота брел, без ног, слышу только, как топчут мои ноги рассыпчатый лед, мерзнут и мокнут.
И как вы думаете, в каком я иду состоянии? Да в замечательном! Прямо бубенчики во мне звенят: мол, эх, какое ж было явление природы. Мол, Владимир Иванович, небывалый ты град пережил. Но вспомнил я про пастуха, про мужиков на сенокосе и в поле, и поостыл.
— Дурак, — сам себе говорю. — Чему радуешься? Вон как он черемуху отделал — вся ягода на земле. Вон в огородах что творится: огурцы, помидоры — все вдрызг, листва в решето! А с хлебом что? Небось повалял он его там, где он нескошенный стоит, да и скошенный помял. Это что же сейчас нормальный крестьянин чувствует? Волосы на себе, небось, рвет.