— Шля-аются… Порядочные-то люди на сенокосе, на комбайнах с утра до ночи, а те, которые бездельники — шляются, — сипит он, не трогаясь с места. — Малины им на-да, ягоды им… Покосы вон помяли все. Как после вас косить-то?
Я выпрямляюсь. Ох, как говорить с ним не надо, но уж закипело, уже сам собой говорю:
— Чего привязался, Маякин? Ты, что ли, тут, в пеньках, косить собрался? Или тебе малины после меня не хватит?
— Ту-ут. Тут не косят. Я про покосы говорю. А тут наш малинник.
— Какой еще ваш? Мне Студенов его показал. И вообще, какой он ваш в лесу малинник?
«Чего это я разошелся с ним?» — испуганно спрашиваю себя и молча ухожу в дальний угол, в тот угол, который круто скатывается в овраг и сюда из-за пеньков, чертолома и крутости он на лошади не проедет. Но заморенный его голос странно пронзителен, и здесь он тоже меня достает.
— Ожирели в городу от безделья. Малины им на-да, воздушных ванных им. Вот скоро закон будет, чтоб городским тут не шляться… Чтоб духу не было… — слышу я на прощанье сиплые его директивы.
Уехал. Я остался сидеть на пеньке взбаламученным. Это, однако, скоро прошло, и вот я просто оплеванный сижу. Ах, как все испорчено. Что же это я спасовал перед ним? Ведь такое во мне кипело… Меня, худого, как жердь, человека, живущего так же трудно, как и большинство нормальных людей, этот хлыщ на лошади, которого из лесников-то скоро попрут, потому что он лодырь несусветный, этот придурок взял да отстегал последними словами. Крутилось ведь на языке: да пошёл ты, зануда!
Крутилось, а не сорвалось. Значит? Значит, в словах его правда была? Это ничего, что те порядочные, которые действительно либо неотрывно в поле упираются в железо комбайна, чтобы сварить лопнувший от напряга шов, либо машут они вилами на душной поляне лесного сенокоса, чтобы до дождя успеть убрать чуть подсохшую траву — эти порядочные меня ни в чем никогда не упрекнут. И не отмахнешься:
— А, да придурок же он!..
Не-ет. Правда-то в его словах есть, и есть поговорка: «Выслушай дурака, если он говорит правду».
И выход тут, собственно, один: взял в руки работу — сделай этой работой доброе для неупрекающих тебя порядочных людей. Они говорят: «Писатель он». И только потому, что пишу я чего-то в своем домике у окошка. И они верят, что я дело пишу, а не кляузы какие-нибудь. Боже мой, они ведь верят, что мои писания вдруг да можно будет показать своим детям, и от этого дети станут почему-то в школе лучше учиться или, например, матери помогать. Стариков уважать, наконец. И надо работать так, чтобы, как Студенов говорит: «хоть на пятьдесят процентов» оправдать эту снисходительную, без особой надежды веру в тебя.