А домишко согрелся весь. Похрустывала остатками дров печка, и в тепле особенно густо пахла сирень. Впервые я ночевал тут один и ставни поэтому прикрыл, а то еще глянет в окно среди ночи шатучая корова… Я выключил свет, нырнул под одеяло, радуясь, что постель согревает меня. Но какая тьма и тишина какая! Вот и в ушах что-то тоненько и тревожно зазвенело. «Можно бы свет на кухне включить и оставить», — ни с того ни с сего подумал я, но тут же рассердился: «Мальчишка, что ли?» Натянул на уши одеяло и стал спать. Но спать-то и не получилось — уши зажили сами по себе. И даже, кажется, шевелились, прощупывая звуковую пустоту вокруг.
Я ощутил сквозь постель остатнюю зимнюю сырость, и то ли показалось мне, но в домике будто ожил нежилой погребной дух. Уши прямо извелись, отыскивая хоть что-нибудь похожее на знакомые звуки. Ведь в самой спокойной городской квартире или бурчит, как расстроенный живот, унитаз, или тарахтит холодильник, а то и соседи бубнят за стеной, во всяком случае просвистывают мимо, но словно над головой, автомобили. А тут — ну ничегошеньки нет. Домишко, как мертвый, и вокруг все молчит. «Хоть бы кота у Ивана Петровича взял на ночевку, все бы что-то живое в комнате шуршало». И зашуршало. Звон в ушах пресекся и побежал, побежал, кажется, из кухни легкий серебристый шорох. «Хозяйка, что ли, проведать пришла?» — нервно ухмыльнулся я. Да, старухи, соседки мои, болтали, что, мол, как-то не так, неспокойно, что ли, умерла хозяйка, и если не нарисовать на дверях специальных заговорных знаков, то она вполне может прийти проведать. К одру. Но… одр-то этот, то есть кровать, мы сразу отдали бабе Вере, и стоит она у нее в огороде под яблоней, а я на нашем самодельном топчане сплю. А шорох снова побежал, теперь вроде к окну. Так вот, наверное, юбки у привидений шуршат. И будто что-то шевельнулось в комнате — опахнуло меня сиренью. Я вскочил, не успел себя одернуть, и вытаращил глаза в темноту. Шорох замер. Тьма. Печь прогорела, только мутно-кровавый отсвет корчился перед ней. И вот уже старушечий силуэт рисуется перед глазами. Шорох побежал прямо ко мне — я включил свет. Ах, электричество! А если бы на ночь отключили? Комната вмиг стала прежней, теплой, а главное на полу перед топчаном я увидел ее, пойманную светом мышь. Она сидела на задних лапках и смотрела на меня плачущими глазками, будто я-то и повинен во всех ее мышиных бедах. Неожиданно для себя я всхлипнул и рассмеялся, мышь брызнула за печку. «Эх ты, материалист липовый», — выругал себя, но хотя материалистическое сознание и вернулось ко мне, свет я не выключил. Он вроде бы и не мешал, и спать вроде бы расхотелось. Я взял книгу с полки и попробовал читать. Буквы слипались, смысл доходил туго. Мышь не шуршала больше, но тишина оставалась такой натянутой, будто вот-вот сейчас — бабахнет. Ничего, правда, не бабахнуло, но я услышал: кто-то маленький в мягких катанках ходит по чердаку. То ли ходит, то ли мелко, по-воробьиному скачет. «Ну это точно домовой», — иронически подумал я и, стыдно признаться, пожалел, что ни одной молитвы не помню и не умею креститься. Стыдно, конечно. Атеист я или нет? Ну кто там может шастать, кроме домового? Ну, кошка, а может, и птица какая живет. Тут ведь и впрямь другой мир. Вокруг-то не дома, где в каждом окне по человеку, не освещенные всю ночь улицы, не грохочущий на весь город вокзал. Вокруг — шиханы хребта Накас, из пещер которых течет наша речка Елшанка, и глухие пока еще леса в спящих цветах и травах, природа и тайна вокруг! Я решил выйти во двор, освежиться, шагнул в полутьму кухни — и полутьма застонала. Прямо так и застонала: умм-м. Да что же это? Это уж точно никакая не природа. Отчаянно я шагнул еще раз — и снова стон. Господи! Да сколько же еще звуков у этого, домишки? Я догадался, конечно, что это половица стонет, и догадавшись, сломался. Улегся опять на топчан и, прикрыв глаза от тяжелого тусклого света, стал дремать, угадывая шорох мышей, непонятные шевеления на чердаке. Сон все же брал свое, засасывал меня, но страшно не хотелось мне засыпать. И вот…