И он пробормотал про себя что-то очень похожее на ругательство.
Стоя против мистресс Галль с вызывающим и сдержанно разъяренным видом, с пузырьком в одной руке и пробирной трубкой в другой, незнакомец производил такое странное впечатление, что мистресс Галль просто испугалась. Но это была женщина решительная.
— В таком случае я бы желала знать, сэр, что вы считаете…
— Шиллинг, поставьте шиллинг. Шиллинга довольно?
— Будь по-вашему, — сказала мистресс Галль, развертывая и расстилая на столе скатерть. — Если вам так удобно, то, конечно…
Незнакомец отвернулся и сел, закрывшись воротником пальто.
До самых сумерек проработал он взаперти и, по свидетельству мистрисс Галль, большею частью, совершенно беззвучно. Но один раз послышался будто толчок, зазвенели бутылки, точно пошатнулся стол, потом задребезжало стекло посуды, которую бешено швыряли об пол, и заходили взад и вперед по комнате быстрые шаги.
Боясь, что что-нибудь не благополучно, и мистресс Галль подошла к двери и стала прислушиваться, но постучать не решилась.
— Не могу продолжать, — говорил он, как в бреду, не могу продолжать! Триста тысяч! Четыреста тысяч! Какое громадное количество! Обмануть! На это может уйти вся моя жизнь. Терпение… Ну его, терпение! Дурак, дурак!
Из буфета донесся стук гвоздей по каменному полу, и мистресс Галль очень неохотно удалилась, не дослушав конца монолога. Когда она пришла назад, в комнате было снова тихо; только поскрипывало иногда кресло да звякала бутылка. Все было кончено; незнакомец снова принялся за работу.
В сумерки, когда она принесла ему чай, она увидела в углу, под зеркалом, кучу битого стекла и кое-как вытертое золотистое пятно на полу. Она указала на них незнакомцу.
— Поставьте в счет! — рявкнул он. Ради самого Бога, не приставайте ко мне! Если что-нибудь окажется испорченным; поставьте в счет.
И он продолжал отмечать что-то в лежавшей перед ним тетрадке.
* * *
— Я имею тебе кое-что сообщить, — сказал Фиренсайд таинственно.
Дело было под вечер, и приятели сидели в маленькой айпингской распивочной.
— Ну? — спросил Тедди Генфрей.
— Насчет этого молодца, о котором ты все толкуешь, того самого, что укусила моя собака. Ну-с, так вот что: молодец-то черный по крайней мере ноги. Я видел в дыру на панталонах и в дыру на перчатке. Поглядел, — думал, там будет просвечивать этакое, в роде как розовое. Ах нет, ничуть не бывало, чернота одна. Говорю тебе, он черный, вот как моя шляпа.
— Господи Иисусе Христе! — сказал Генфрей. — Очень что-то чудно все это. Ведь нос-то у него — самый, что ни на есть, розовый!