После третьего стакана, Введенский это увидел, чиновник захмелел. Введенский нашёл предлог и вышел в расцветающий молодой зеленью город. До отхода поезда в Седлец оставалось пятнадцать минут. Введенский думал ни о чём, ни одна мысль в его голове не останавливалась надолго, только в воображении, как из колоды карт, появлялись две дамы: одна брюнетка, другая – дама червей.
Через четыре часа поезд остановился у перрона Седлецкого вокзала. Введенский глянул на своего незадачливого попутчика, тот напился за завтраком и храпел так, что пришлось выйти из купе и простоять весь путь в коридоре у открытого окна. Но это было и хорошо, потому что Введенский понял, что, кроме как о медицине, а точнее, о её организационных провалах на Северо-Западном фронте, сосед ни о чём другом говорить не способен. Введенского это не интересовало вовсе, но пришлось бы из вежливости поддерживать беседу.
А у окна под ветерком так хорошо думалось.
И вспоминалось.
Полгода в полку со всеми военными тяготами и потрясениями он ни разу не вспомнил о своей прежней жизни. Полгода, с того момента, когда он честно всё описал маменьке, а она, в свою очередь, отписала своему старшему брату, дядьке Введенского, чиновнику Министерства внутренних дел в Петербург (черт побери, в Петроград), он ни о чём другом, кроме как о решении своего вопроса, не думал.
Теперь можно было.
И, стоя у окна, корнет Введенский вспомнил себя Петенькой Введенским летом в имении своего деда, отца маменьки, четырнадцатилетним гимназистом, влюбившимся на прудах, разделявших два имения, в дочку дедовой соседки Наташу Мамонтову. Наташа была старше, уже окончившая гимназию, почти взрослая. А может быть, уже совсем взрослая, по крайней мере, она Петеньку не замечала. Дед редко ездил к соседке, а когда ездил, Петеньку с собой не брал, а Петенька обнаружил, что Наташа ходит на пруды и с их стороны купается с мостков, иногда заплывает на середину, а потом сушит волосы на солнце, даже не думая о том, что у кого-то в округе может быть бинокль. Бинокль был у деда, и Петя умел им пользоваться. Пруды находились в полутора верстах от одного имения и от другого, в густом лесу. Наташа знала, что крестьяне сюда не заходят, только крестьянские детишки за грибами и ягодами, а из леса они её видеть не могли, и она не стеснялась. Очень стеснялся Петя Введенский, когда дед взял его к соседке и Петя встретился с Наташей за чаем. Петя краснел, ёрзал и не знал, куда деваться, а потом догадался, что о своём не очень приличном поведении известно только ему одному. Но всё равно было неловко. Однако оказалось, что догадка его подвела, когда, прощаясь, Наташа вдруг спросила, а бинокль у него хороший, новый, цейсовский? Но Петя даже не успел смутиться и застыдиться, потому что Наташа сделала гримасу, щёлкнула его по носу, повернулась и ушла в дом, а коляска уже была подана, и дед прощался с Наташиной матушкой, они ничего не заметили. Это было в самом конце прогретого солнцем, застывшего в жаре августа, и через несколько дней Наташа уехала в Киев.