Но при чем тут деликатесы? А при том, что компаньоны — владельцы прачечной «Голубая мечта» — имели обыкновение воскресными вечерами собираться семьями в закрытом помещении прачечной и устраивать холодный ужин на бумажных тарелках. Взрослые вели деловые разговоры, и, конечно же, больше всех разглагольствовал Бродовский. А пока раскаты его идиша гулко отдавались в тонувших в темноте высоких сводах, мы, дети, ползали по холодным стиральным и сушильным машинам, играли в прятки в пахнувшем мылом полумраке среди огромных кип белья и даже спускались в страшную темную бойлерную и шлепали там по жирным мыльным лужам.
В этих играх моим первым напарником был Феликс Бродовский. Однажды мы с Феликсом, блуждая с карманным фонариком по неосвещенному складу, наткнулись на какие-то нагромождения пыльных ящиков, заваленных деревянной трухой. Когда мы открыли один ящик, мы увидели в нем сверкающее золото и серебро. Я тогда только что прочел «Тома Сойера»; и я, конечно, решил, что это — спрятанное сокровище и теперь мы будем всю жизнь богаты. Мы кинулись назад к родителям, которые объяснили, что это всего лишь старые оловянные блестки и мишура, оставшиеся от «Вулворта», и цена им — ломаный грош; и они продолжали свои деловые разговоры, поглощая грудинку и картофельный салат. Сотня таких воскресных вечеров навеки связала в моем сознании кошерные деликатесы с вечными раскатами голоса Реувена Бродовского.
Феликс, младший сын Бродовского, был примерно моим ровесником; у него было бельмо на глазу, он был толстый, как его мать, и так же беспечен и добродушен. Мы дружили до тех пор, пока однажды, во время перемены в еврейской школе, он стал издеваться надо мной за то, что я сделал смешную ошибку в переводе какого-то места из книги пророка Самуила. Боюсь, я слегка хватил через край, когда, обидевшись, назвал его «мордастым мудаком». Это, конечно, было не очень элегантно, но Феликс еще добавил масла в огонь: как все толстяки, он если уж взбесился, то словно белены объелся. Он стал гоняться за мной в классе по партам, потом выгнал меня в коридор, а оттуда на лестницу; он кричал, что убьет меня, и никто — ни школьники, ни даже учителя — не мог его унять. И, когда он вопил, интонации у него были точь-в-точь как у его отца, когда тот вопил, что не позволит пролить кровь Сэма Бендера. Феликс кричал, что он мне покажет, как называть его «мордастым мудаком», и все повторял и повторял эти слова, оповещая таким образам всю школу, из-за чего разгорелся сыр-бор. Еврейская школа помещалась в старом деревянном здании, и, когда Феликс гонялся за мной по коридорам и лестницам, весь дом ходил ходуном и грохот стоял такой, что впору мертвеца разбудить.