— Вот, — сказал он, вручая его мне без большого воодушевления, — хочешь это нести?
— Это? — воскликнул я. — Но ведь это же бумажная штора!
— Нет, нет! — папа через плечо оглянулся на маму, которая уже вернулась в женскую часть синагоги и оттуда кивала и радостно улыбалась. — Бери, Исроэлке! Это ничуть не хуже Торы.
Он был мой отец, так что я ему поверил. Я пристроился сразу за последним из старших мальчиков, несшим какой-то свиток в чехле, впереди всех маленьких мальчиков с флагами. Процессия с пением тронулась. Позади меня чей-то тоненький голосок произнес — не издеваясь, а просто любопытствуя:
— Эй, Дэви, что ты делаешь с этой шторой?
Я ответил, оглянувшись через плечо:
— И вовсе это не штора!
— О!
Синагога в праздник Симхас-Тора обычно так полна, что яблоку негде упасть. Прихожане заполняют все проходы, и матери поднимают своих малышей над головой, и все они целуют свитки, когда их проносят мимо.
— Мама, — пропищал один такой малыш, — штору мне тоже целовать?
— Конечно, нет, — сказала его мама, изумленно глядя на чокнутого карапуза, шествующего с этим дурацким предметом.
— Это не штора, — сказал я. — Это ничуть не хуже Торы.
— Иди, иди, — отозвалась мамаша, а затем снова обратилась к своему малышу: — Не обращай внимания на штору.
Так это и продолжалось. Одни потешались, другие спрашивали, третьи перешептывались, четвертые удивленно качали головой, но по всему пути процессии всем было ясно одно — что я несу бумажную штору. Скоро я только о том и думал, как бы избавиться от этой штуки, — но что я мог поделать? Я не мог бросить ее на землю — ведь это как-никак была святая реликвия; но выглядела она настолько по-иди-отски, что взять ее у меня никто из детей не хотел. Несколько раз я пытался ее отдать, но все только отшатывались.
Но даже когда шествие окончилось, я все еще вынужден был танцевать, и танцевать, и танцевать с этим проклятым свитком, вызывая смешки, сочувственные замечания и изумленные взгляды.
— Этот шкет рехнулся, что ли? Что он делает с этой шторой?
Но в женской части синагоги мама непрерывно хлопала в ладоши и гордо взирала на меня, как бы возглашая: «Посмотрите на моего Дэви! Ему всего шесть лет, а он уже со свитком!» Только она одна из всей синагоги не видела, что, как клоун, у которого разрывается сердце, я танцую пред Господом со шторой в руках.
* * *
Что я здесь хочу сказать, так это то, что все годы, что я прожил на Олдэс-стрит, я жил также и этой другой, еврейской, жизнью, о которой Поль Франкенталь и другие ребята почти ничего не знали. Конечно, все они были евреи, но никто из них не был «йохсеном», как я: потомком раввина по одной линии и шамеса — по другой. Может быть, это объясняет — или, по крайней мере, помогает понять, — почему меня никогда не смущало то, что я еврей, и я никогда не чувствовал того «отчуждения», о котором в наши дни столько трубят в книгах и журналах.