– Простите за любопытство, у вас там, в ящике вашем – что? Краски, кисти?
Молодая мама, шепотом:
– Может, не надо беспокоить человека, спит ведь.
Но Синий Галстук так просто не сдается, ведь не зря же он занимается продвижением товара.
– Или это шахматы у вас такие гигантские, как на площадке в санатории? – Он смеется, довольный собственной шуткой (уметь пошутить – это тоже профессиональное). – Я, кстати, неплохо играю, мы могли бы с вами скоротать партейку-другую…
Боцману наконец надоело. Он поднял голову, приподнялся, сел, посмотрел в упор на Синего Галстука, на маму и на ее пятилетнюю дочку. И сказал:
– Это не шахматы, и не мольберт. Это называется этюдник. Там действительно краски. А я действительно художник.
Лицо, как электрорубанок, жесткий взгляд, тело крупное, крепко сбитое. Не очень похож на художника. Хотя, с другой стороны – остроконечная бородка, длинные волосы подвязаны кожаным ремешком, зашел в купе в берете… Кто еще так ходит?
– Еще есть вопросы?
А говорит, будто железо режет. Где вы видели художников, которые так говорят? Всем стало не по себе, даже Синий Галстук не нашелся, что ответить. Одна только пятилетняя девочка не растерялась – подняла руку, как на уроке, спросила:
– Вы меня нарисуете, дядя художник?
Боцман посмотрел на нее долгим тяжелым взглядом. Никто не пошевелился, только обеспокоенная мама осторожно подвинулась к девочке, заслоняя собой.
– Я детей не рисую, – сказал Боцман твердо.
Это прозвучало, как: «Я детей не ем».
– Почему?
Мама зашикала на дочь: не приставай к дяде, как не стыдно.
– Потому что они слишком маленькие, – сказал Боцман.
– А кого вы рисуете? – спросила девочка.
– Людей. Взрослых.
Девочка подумала.
– Нарисуйте тогда маму.
Мама потупилась, покраснела, захихикала.
– Ой, спасибо, вы что… Я не… Ой. Не надо. Болтает всякую ерунду, просто никакого сладу с ней…
Боцман, не издав больше ни звука, снова лег на полку и отвернулся к стене.
– А когда я вырасту, вы меня нарисуете? – спросила девочка.
– Будет зависеть от твоего поведения, – буркнул Боцман в стенку.
Закос «под художника» получился как-то сам собой, перед работой в Минске. Он просто менял внешность: отпустил волосы до плеч, бородку. Это надежней, чем пользоваться париками и театральным реквизитом, – не соскочит, не отклеится… А главное: побрился, постригся – и полностью изменил внешность!
А Лебедь, увидев его в таком виде, сказал:
– Под богему косишь?
И подал хорошую идею. Богема. Питер. Эрмитаж. Художник. Это уже не просто длинные волосы – это новый облик.
Пару раз прогулялся по Университетской набережной, посмотрел на студентов Художественной академии. Особенно ему понравились их этюдники. Он купил себе такой же, только слегка усовершенствовал. Узнал значение слова «пленэр». Это когда художники выезжают на природу или на какие-нибудь живописные развалины. Они едут, обвешанные барахлом, они надевают штаны-сафари и разгрузочные жилеты, потому что условия жизни на пленэре приближены к походным. И все это очень удобно. В Минске, во всяком случае, прокатило отлично!