– Да не, спасибо. Я тут договорился, – сказал он и показал куда-то в сторону пустыря.
– Ну смотри. Договорился – держись. Удачи.
Соболев, глядя на удаляющийся Lancer, еще раз прошептал «Спасибо». Потом тряхнул головой, огляделся и понял, что в эйфории немножко заврался, так что следовало воспользоваться предложением доброго чулманского самаритянина. А с другой стороны, хорошо, что отказался. Разболтался бы от счастья, стал бы снова бумажку смотреть или всячески намекать славному водителю, какие чудеса бывают на свете.
А ведь нельзя. Нельзя показывать эту бумажку никому на свете, включая самое разначальство, жену, любимых племянников и провереннейших братьев по оружию. Никому нельзя сдавать этого человека. И самому нельзя помнить любые подробности и все мусульманские имена, начинающиеся на Н.
Так будет правильно. И перспективно.
На вытянутую руку остановилась следующая же машина, громоздкий новый УАЗ с усатым водителем. Обилие самаритян в зоне промышленной лесостепи почти пугало. Соболев попросил добросить до города, мужик, приводя московскую душу в ужас, мрачно уточнил: «Куда надо-то?», рыкнул, что все равно мимо гостиницы «Чулман» ехать, а чай в термосе вон, в ногах стоит, попей, а то белый весь.
Соболев всю дорогу тихо улыбался, на прощанье чуть не схлопотал в морду за попытку расплатиться и заулыбался еще сильнее. Он набрал и быстро проинструктировал Цехмайстренко, не позволив ей ни прорыдаться, ни извиниться, ни рассказать про ужасы последних суток. Собрался и поехал в аэропорт – и там не выдержал последний раз. Наорал на ноющую Цехмайстренко, отправил ее в Москву, а сам засел у кромки зала вылета. Соболев пропустил два рейса в Москву, внимательно разглядывая пассажиров, не сомневаясь, что теперь-то узнает – и опять сомневаясь. Потом плюнул и улетел.
И прекрасно успел с отчетом и со всем остальным.
Соболев не вспомнил про Неушева и про свое обещание сделать все, что возможно. Он решил, что и так сделал все, что мог. Ведь Варшавский договор исполнен.
Наверное, Соболев имел на это право.