Степан не мог сказать, что именно радистка Галя подбила Любашу пойти в десантный отряд. Он не слышал такого разговора, хотя девушки болтали часто. Не таясь. Да и как это было сделать, когда за окнами лил дождь, а комнаты были такими крошечными.
Они всегда сидели в первой комнате у печки, которую приходилось топить досками. Доски эти Степка находил в развалинах, рубил тяжелым тупым топором. Доски горели хорошо, с веселым хрустом. В комнате сразу становилось уютнее, хотелось раздеться, разуться, лечь на кровать. И читать. Правда, мать сердилась, что Степка читает лежа. Она боялась за его зрение. Он читал «Декамерона», который остался от Дмитрия Кораблева. Степка, конечно, догадался, что книга эта рассчитана на более зрелый возраст. Но она не принесла ему вреда. Он не узнал в ней ничего нового. В школе на переменах ребята рассказывали истории похлеще, чем в «Декамероне». Единственно, в чем он убедился: в старину люди жили весело, гораздо веселее, чем сейчас.
Это мнение разделяли и девушки.
— Мне грустно, — говорила Галя, — мне кажется, я до сих пор ничему не научилась…
— Еще научишься, если, конечно, тебя не убьют при десанте или раньше или позже, — отвечала Любаша.
— Если не убьют, я буду делать ошибки.
— Это все условно. Это придумали от скуки: ошибки, удачи. Я считаю, что я никогда не делала ошибок. Я плюю на это слово. Я только жила, как могла. Жила скучно. И здесь две причины. Первая: может, я такой родилась бестолковой. Вторая: мне помешали фашисты, сволочи, гады проклятые… Чего им у нас нужно? — уж совсем тихо спросила Любаша.
— Все! И хлеб, и пляж, и виноград… И даже ты.
— Как рабыня?
— Может, и хуже…
— Хуже не бывает.
— Всякое бывает, Любаша…
— Нам тоже надо быть жестокими.
— Нет. Жестокость — это несправедливость. Фашистов будут судить. Каждый получит свою долю.
— Как взвесить эту долю? На чей счет записать гибель моего Мити, Беатины Казимировны…
— На счет Гитлера.
— Он один-единственный. Все делает, все видит, везде зверствует… А остальные чистенькие и невинные, как младенцы… Тошно мне, Галя. Пустота какая-то на сердце. Только злости — по самую макушку.
— Закури, что ли, — предложила Галя.
Любаша теперь курила. Мать не ругалась, не охала и даже не разводила руками, а лишь смотрела грустно-грустно… Когда же Любаша явилась домой в шинели — вернее, одетая по форме, мать вовсе не удивилась. Спросила тихо:
— В Туапсе служить станешь или увезут куда?
— Увезут, мамочка.
— На санитарку выучат или рядовым красноармейцем пойдешь?
— Морским пехотинцем.
— Галя все же при специальности, — укоризненно заметила мать.