Лида обхватила мою ногу и уставилась на меня своими шоколадными глазами.
«Его план таков, – продолжал я ровным тоном, – жизнь моя, скажем, застрахована в столько-то тысяч. Где-нибудь в лесу находят мой труп. Моя вдова, то есть ты…»
«Не говори таких ужасов, – крикнула Лида, вскочив с ковра. – Я только что где-то читала такую историю… Пожалуйста, замолчи…»
«…моя вдова, то есть ты, получает эти деньги. Погодя уезжает в укромное место. Погодя я инкогнито соединяюсь с нею, даже, может быть, снова на ней женюсь – под другим именем. Мое ведь имя умрет с моим братом. Мы с ним схожи, не перебивай меня, как две капли крови, и особенно будет он на меня похож в мертвом виде».
«Перестань, перестань! Я не верю, что его нельзя спасти… Ах, Герман, как это все нехорошо… Где он сейчас, тут, в Берлине?»
«Нет, в провинции… Ты, как дура, повторяешь: спасти, спасти… Ты забываешь, что он убийца и мистик. Я же, со своей стороны, не имею права отказать ему в том, что может облегчить и украсить его смерть. Ты должна понять, что тут мы вступаем в некую высшую область. Ведь я же не говорю тебе: послушай, дела мои идут плохо, я стою перед банкротством, мне все опротивело, я хочу уехать в тихое место и там предаваться созерцанию и куроводству, – давай воспользуемся редким случаем, – всего этого я не говорю, хотя я мечтаю о жизни на лоне природы, – а говорю другое, – я говорю: „Как это ни тяжело, как это ни страшно, но нельзя отказать родному брату в его предсмертной просьбе, нельзя помешать ему сделать добро, – хотя бы такое добро…“»
Лида перемигнула, – я ее совсем заплевал, – но вопреки прыщущим словам прижалась ко мне, хватая меня, а я продолжал:
«…Такой отказ – грех, этот грех не хочу, не хочу брать на свою совесть. Ты думаешь, я не возражал ему, не старался его образумить, ты думаешь, мне легко было согласиться на его предложение, ты думаешь, я спал все эти ночи, – милая моя, вот уже полгода, как я страдаю, страдаю так, как моему злейшему врагу не дай Бог страдать. Очень мне нужны эти тысячи! Но как мне отказаться, скажи, как могу я вконец замучить, лишить последней радости… Э, да что говорить!»
Я отстранил ее, почти отбросил, и стал шагать по комнате. Я глотал слезы, я всхлипывал. Метались малиновые тени мелодрам.
«Ты в миллион раз умнее меня, – тихо сказала Лида, ломая руки (да, читатель, дикси, ломая руки), – но все это так страшно, так ново, мне казалось, что это только в книгах… Ведь это значит… Все ведь абсолютно переменится, вся жизнь… Ведь… Ну, например, как будет с Ардалионом?»
«А ну его к чортовой матери! Тут речь идет о величайшей человеческой трагедии, а ты мне суешь…»