– Так как же бараки эти найти?
– Да просто совсем.
И опять с сомнением оглядела его шинель, пустой рукав под ремнем.
– Улицу Коли Мяготина зна-ашь небось?
– Знаю, – кивнул Третьяков, надеясь из дальнейшего понять, где это улица Коли Мяготина. А сам отогревался тем временем, чувствовал, как набирается тепло под шинель.
– Ну, дак по ей да по ей до самого до Тобола. – И, придерживая на себе пуховой платок, левой рукой показывала в окно через пути – в обратную от Тобола сторону.
– Значит, если от вокзала, это будет широкая такая улица?
– Ну да. А как до Тобола дойдешь, дак вправо и вправо.
Перехватив платок левой рукой, она махала вправо от себя. Мысленно он все переставил, поскольку, сама того не подозревая, она стояла к Тоболу спиной и показывала все наоборот.
– Понятно. Значит, до Тобола и вправо. Тобол – на западе? Я хочу сказать, солнце за Тоболом садится?
– За Тоболом. Где ж ему еще западать?
– Понятно.
Он начинал ориентироваться. Из окна коридора в госпитале каждый день было видно, как в той стороне садилось солнце.
– Можно вовсе просто: по Коли Мяготина пойдешь, дак и свернешь вправо по Гоголя. И опять – прямо. И опять – вправо: по Пушкина ли, по Лермонтова. Так, лесенкой, лесенкой…
– И там бараки будут?
– Не сразу они. Сначала – кладбище. Тобол-то в сторону уйдет.
Кладбище – это верный ориентир. В случае чего кладбище укажет ему каждый.
– А за кладбищем и они уже. Дальше вовсе ничего нет, один обрыв.
– Спасибо, – сказал Третьяков. Хоть смутно, а что-то он уже представлял. И, взявшись за дверь, попросил: – Если Саша раньше вернется, вы ей ничего не говорите. Искал, не искал, вы ей не говорите этого. А то думать будет…
И по недоуменному ее взгляду понял: непременно тут же и расскажет. Еще и в дом не даст войти, как все расскажет.
ГЛАВА XVI
Не будили его даже к завтраку. Сквозь сон слышал Третьяков какие-то голоса, один раз близко над собой услыхал голос Китенева:
– У него сон ужасно плохой. Всю ночь промучился…
Вновь проснулся он от суматохи. Посреди палаты у стола сгрудилось несколько человек, звякало стекло о стекло, булькало из графина. Что-то разливали.
– Так… Кому теперь? – быстро спросил Китенев. – Атраковскому нельзя. Ройзман!
Он взял Ройзмана за рукав, дал ему в пальцы стакан, мутноватый на свет:
– Давай!
Увидев стакан, Третьяков сразу почувствовал сивушный запах самогонки, сел в кровати:
– За что это вы пьете с утра пораньше?
Китенев глянул на него:
– Ты б еще дольше спал. Наши к Берлину подходят, а он только проснулся.
– Нет, в самом деле, что случилось?
Но ему уже налили:
– Действуй! Спрашивать будешь потом.