Мои враги обрушились на меня.
Султан Мехмед II, к которому присоединился мой подлый брат Раду со своими неисчислимыми ратями, состоящими из азабов, джаниссаров, румелийских сипахов и узкоглазых анатолийцев, перешел Дунай, чтобы сместить меня с престола. Войско Мехмеда было гораздо сильнее моего. Я никогда не путал глупость с доблестью. Мои воины по моему приказу отступили на север, оставляя за собой пустыню.
Города, села и деревни моего княжества были преданы огню. Житницы опустошались или разрушались. Скот, который нельзя было увести за собой на север, уничтожали на месте. По моему приказу отравляли колодцы и воздвигали дамбы, чтобы устроить болота там, где должны были пройти пушки Мехмеда.
Таковы исторические факты того отхода – современные военные теоретики называют подобный маневр «стратегическим отступлением», – но реальность эти факты передать не могут. И я лежу, рассматривая кровавые отсветы заката на темной поверхности деревянных балок, и вспоминаю дороги, забитые плачущими беженцами из наших собственных городов и селений, бычьи упряжки, пахотных лошадей, целые семьи, несущие на себе свои скудные пожитки, в то время как горизонт освещается зарницами пожаров, а небо черно от дыма. Краем уха я слышу разговоры, которые ведут члены Семьи в соседних помещениях, – мой слух еще не подводит меня, когда я того хочу. Они перешептываются о войне Саддама Хусейна с американцами и тех нефтяных факелах, застилающих небо пустыни черным дымом, которые он зажег в бессильной ярости. Бормочут они и о боевых действиях в Югославии и покачивают головами, ужасаясь современной войне. Саддам – ребенок по сравнению с Гитлером, а Гитлер – ребенок по сравнению со мной. Я отступал вместе с армией Гитлера в Германию и был поражен тем, что немцы оставили нетронутым все, созданное руками человеческими. Саддам устроил пожары в пустыне; я же в свое время опустошил земли, считавшиеся наиболее процветающими в Европе.
Этот век не знает, что такое война.
Мы отходили в самое сердце моей страны, так как все жители Трансильвании с молоком матери впитали уверенность, что спастись наш народ может лишь в самых глубоких ущельях самых высоких гор, в самых темных лесах, где воют волки и ревут черные медведи.
Я читал Стокера. Я прочел его дурацкий роман в 1897 году, как только он вышел в свет, и видел его первую театральную постановку в Лондоне. Через тридцать три года я имел несчастье посмотреть один из самых глупых фильмов, что мне только приходилось видеть, и наблюдал за кривляньями этого бездарного венгерского актеришки. Да, я читал и смотрел тошнотворную, неуклюже написанную мелодраму Стокера, где нелепость громоздилась на нелепости, где очернялось и опошлялось благородное имя Дракулы. Нет сомнения в том, что это чепуха и бессмыслица, но, должен признать, в потоке полудетского лепета есть один мимолетный, почти наверняка случайный поэтический момент.