Я сказал:
- Прекрасно.
- И Фриде с собою возьмем, надо его показать танте и Авроре: она ведь его еще не видала.
- Пожалуйста, возьмите; его только и остается показывать танте Августе да Авроре.
Лина укоризненно покачала головою.
- Какой ты, - говорит, - злой!
- Да, я злой, а вы с своей мамой очень добрые: вы так устроили, что мне своим родным сына показывать стыдно.
- Почему же стыдно?
- Немец!.. лютеранин!
- Ну так что же такое?
- Ничего больше.
- Будто не все равно? Все христиане.
- То-то и есть, верно, не все равно. И я так думаю: не все ли равно, а вот по-вашему, видно, не все равно, вы взяли да и переправили его из Никитки на Готфрида.
А жене уж нечего сказать, так она отвечает:
- Ты придираешься. Лишнюю комнату, которая у нас наверху, мы отдадим дяде барону (то есть Андрею Васильевичу).
- Чудесно.
- Ведь мы ему много обязаны.
- Конечно.
- Он очень любит Нордштрема.
- И Нордштрем его любит.
- Правда?
- Да.
- Он тебе говорил это?
- Как же. Он мне говорил, что барон - гороховый шут.
Лина обиделась.
- Я, - говорит, - думаю, что ты шутишь.
- Нет, не шучу; но, впрочем, Нордштрем хотел свести барона с каким-то пастором, который одну ночь говорит во сне по-еврейски, а другую по-гречески.
Лина заметила мне, что я дерзок и неблагодарен.
В ней была какая-то нервность. Так мы расстались и почти три месяца не видались. В разлуке в моем настроении, разумеется, произошла перемена: огорчения потеряли свою остроту, а хорошие, радостные минуты жизни всплывали и манили к жене. Я ведь ее любил и теперь люблю.
Андрей Васильевич встретил меня в Риге на самом вокзале, повел завтракать в парк и в первую стать рассказал свою радость. Пастор, с которым познакомил его Нордштрем и который "во сне говорил одну ночь по-еврейски, а другую - по-гречески", принес ему "обновление смысла".
- Что же такое он открыл?
- А, друг мой, - это благословенная, это великая вещь! Я теперь могу молиться так, как до этой поры никогда не молился. Сомненья больше нет!
- Это большая радость.
- Да, это радость. Впрочем, я всегда думал и подозревал, что здесь нечто должно быть не так, что здесь что-то должно быть иначе. Я говорю о "Молитве Господней".
- Я ничего не понимаю.
- Но ведь вы ее знаете?
- "Отче наш"-то? - Ну, конечно, знаю.
- И помните прошение: "Хлеб наш насущный дай нам сегодня"?
- Да, это так.
- А вот то-то и есть, что это не так.
- Позвольте...
- Да не так, не так! Я и прежде задумывался: как это странно!.. "Не о хлебе человек жив", и "не беспокойтеся, что будете есть или пить", а тут вдруг прошение о хлебе... Но теперь он мне открыл глаза.